— Спасибо, Сэнди.

Сэнди Сарвер имела невзрачную, простецкую внешность и выглядела выцветшей, даже неряшливой, хотя была способна на многое, сама не догадываясь об этом. Ноги у нее были тонковатыми, но довольно привлекательными. Добавить фунтов пятнадцать-двадцать — и Сэнди приобрела бы вполне приличные формы. Она была плоскогрудой, впрочем отсутствие полноты компенсировалось привлекательной гибкостью и очаровательным, чисто женским изяществом, которое больше всего проявлялось в ее худощавых руках и лебединой шее. Кроме того, Сэнди двигалась с редкой, захватывающей грациозностью, почти незаметной из-за привычки шаркать ногами при ходьбе и сутулиться, когда она сидела. Каштановые волосы казались тусклыми и безжизненными — вероятно, потому, что Сэнди мыла их мылом, а не шампунем. Она не пользовалась косметикой, даже помадой. Ногти у нее были обкусанными, неухоженными. Но она обладала добрым сердцем и щедрой душой, поэтому Эрни и Фей хотели, чтобы она выглядела получше и получала от жизни побольше.

Случалось, Эрни волновался за нее, как раньше волновался за Люси, собственную дочь, пока та не встретила Фрэнка и не вышла за него, после чего стала нескрываемо и безраздельно счастлива. С Сэнди Сарвер, чувствовал он, что-то случилось, давным-давно, — сильный удар, который не сломал ее, но научил не высовываться, жить с опущенной головой, не питать особых надежд, кроме самых мелких: это защищало от разочарования, боли и человеческой жестокости.

С удовольствием вдыхая запах еды, Эрни открыл банку пива и сказал:

— Нед делает лучшие бургеры, какие мне доводилось есть.

Сэнди застенчиво улыбнулась:

— Муж, который умеет готовить, — чистая благодать. — Ее голос звучал мягко и робко. — Особенно для меня, ведь я в этом не очень.

— Да что ты — я уверен, ты тоже отличная повариха, — сказал Эрни.

— Нет-нет, ничуточки. Никогда не была и никогда не буду.

Он посмотрел на ее голые руки с гусиной кожей, торчавшие из коротких рукавов форменной блузки:

— Не надо ходить в такой холод без свитера. Заболеешь и умрешь.

— Мне это не грозит, — сказала она. — Я… привычная к холоду. С давних пор.

Эти слова показались ему странными, а голос Сэнди звучал еще более странно. Но прежде чем Эрни придумал, как ее разговорить и узнать, в чем дело, Сэнди двинулась к двери.

— Увидимся позже, Эрни.

— Что, много клиентов?

— Есть такое. Да и дальнобойщики скоро начнут подтягиваться к ужину. — Она помедлила перед открытой дверью. — У вас здесь столько света.

Кусок бургера застрял у него в горле, когда Сэнди открыла дверь. Она подвергала его опасности, шедшей от темноты.

Холодный воздух проник внутрь.

— Вы тут загореть можете, — сказала она.

— Я… я люблю свет. Люди приходят в конторку, и если она плохо освещена, то… возникает впечатление, будто здесь грязно.

— Ой, я бы никогда до этого не додумалась. Наверное, поэтому вы и босс. Если бы я возглавляла мотель, мне такие мелочи и в голову бы не пришли. Подробности — не для моей головы. Ну, я побежала.

Пока дверь была открыта, Эрни задерживал дыхание и облегченно вздохнул, когда Сэнди закрыла ее. Женская фигурка мелькнула за окном и исчезла из вида. Он не помнил, чтобы Сэнди хоть раз признала за собой какую-нибудь добродетель. Нет, она всегда спешила заявить о своих недостатках, реальных и вымышленных. Девчонка была милой, но ее общество становилось иногда скучным. Однако этим вечером он не отказался бы даже от скучного общества. Жаль, что она ушла.

Он поел за стойкой, не садясь, сосредоточившись исключительно на еде, не отрывая взгляда от нее, пока не съел все, изо всех сил стараясь не дать разуму впасть в иррациональный страх, от которого волосы на голове шевелились, а из-под мышек тек холодный пот.

Без десяти минут семь были заняты восемь номеров из двадцати. Наступал второй вечер четырехдневных праздников, когда путешественников приезжало больше обычного, и, просидев до девяти вечера, Эрни мог бы сдать еще не менее восьми номеров.

Но ему это было не по силам. Уволившись со службы, он все же оставался морским пехотинцем, для которого слова «долг» и «мужество» были священными, и ни разу не отказался от выполнения долга, даже когда рядом свистели пули, рвались снаряды и умирали люди. Но теперь он не мог справиться с элементарной задачей: досидеть до девяти часов в конторке мотеля. На больших окнах не было штор, а на входной двери — жалюзи: негде скрыться от темноты. Когда открывалась дверь, его переполнял страх, потому что между ним и ночью не оставалось никакой преграды.

Эрни посмотрел на свои большие, сильные руки. Они дрожали. Желудок завязывался узлом. Он так нервничал, что не мог сидеть спокойно — расхаживал по небольшому пространству за стойкой, крутил в руках то одну вещь, то другую.

Наконец в четверть восьмого он сдался иррациональной тревоге — щелкнул выключателем под стойкой, чтобы включить вывеску «СВОБОДНЫХ МЕСТ НЕТ», после чего запер входную дверь. Затем погасил лампы — одну за другой, — отступая от тени, захватывавшей пространство, где только что властвовал свет, и быстро оказался в задней части комнаты. Ступеньки вели в хозяйское жилье на втором этаже. Он намеревался подняться по ним обычным шагом, убеждая себя, что поступает глупо и нелепо, — бояться нечего, ничто не выскочит на него из темных углов конторки, оставшейся позади, ничто — какая дурацкая мысль, — абсолютно ничто. Но такого рода самоуспокоение не приносило пользы: его пугало не то, что прячется в темноте, нет, его пугала сама темнота, само отсутствие света. Он ускорил шаг, хватаясь рукой за перила, к своей досаде, быстро запаниковал и взбежал наверх через две ступеньки. Когда Эрни добрался до верха, сердце его колотилось. Он на нетвердых ногах вошел в гостиную, нащупал выключатель на стене, погасил последние лампы внизу, захлопнул дверь с такой силой, что вся стена сотряслась, заперся на замок и привалился к двери широкой спиной.

Ему не удавалось смирить дыхание или унять дрожь. Он обонял собственный пот.

Днем в их жилье горело несколько ламп, но некоторые из них оставались выключенными, и теперь он быстрым шагом переходил из комнаты в комнату, зажигая все лампы и потолочные светильники. Все шторы и жалюзи были плотно закрыты еще во время прежней ночной пытки, и он даже случайно не мог увидеть темноту за окнами.

Сумев взять себя в руки, он позвонил в гриль-кафе «Транквилити», сказав Сэнди, что неважно себя чувствует, а потому закрылся пораньше. Он попросил их оставить дневную выручку у себя до завтрашнего утра и не беспокоить его сегодня, когда они закроют кафе.

Его подташнивало от едкой вони собственного пота — не столько от запаха, сколько от полной утраты контроля над собой, которую символизировал этот запах. Он принял душ, вытерся насухо, надел свежее нижнее белье, закутался в плотный теплый халат, сунул ноги в тапочки.

Прежде, несмотря на обескураживающе невнятное предчувствие, он мог спать в темной комнате, хотя тревога мучила его и он усмирял ее пивом. Но два дня назад, когда Фей уехала в Висконсин, он смог уснуть только при включенной лампе, стоявшей на ночной тумбочке. Этой ночью ему опять потребуется успокаивающий свет.