– Я отправила большую часть своего выигрыша во Франкфурт. Тебе это известно.

– Нам не нужны твои деньги, Ада. Нам нужна ты. Пожалуйста. Настало время вернуться домой.

Домой. Яэль поняла, что это был не просто какой-то юноша. Это был брат Адель. Ее брат-близнец. Ну конечно. У него были такие же шелковистые, блондинистые волосы, как и у девушки, которая сжимала в кулаке лед. Были и другие общие черты: поза, одинаково сжатые кулаки.

Адель покачала головой и плотно скрестила руки.

– Нам почти восемнадцать, Феликс. Худшее, что может случиться с тобой, это призыв в армию механиком в одно из поселений Лебенсраума. Но меня выдадут замуж или отправят в Лебенсборн[5]. – Кулак Адель сжался еще сильнее, когда она говорила о программах селекции. Кубик льда, который она держала, выскользнул из рук и закрутился на плитках и досках пола. Успокоился он у двери шкафа. – Эта гонка – мой последний шанс избежать такой участи. Чтобы доказать, что я могу служить Рейху, также хорошо, как и любой мужчина.

– Я думал, это то, что ты делала в прошлом году, – сказал Феликс.

Губы Адель Вольф дернулись: «Одной победы недостаточно. Я не могу быть также хороша, как мужчины. Я должна быть лучше них. Ни один гонщик прежде не получал два Железных Креста».

Не от недостатка усердия, насколько знала Яэль. Двойной крест был недостижим, что заставляло участников от обеих империй истекать слюной от него.

С годами Гонка Оси – официальное празднование продолжающегося союза Оси – скатилась до того, что Райнигер называл соревнованием «кто круче». Партнерство Третьего рейха и Великой Восточно-Азиатской сферы взаимного процветания было шатким, с каждым годом понемногу разрушающимся. Они были очень далеки от полномасштабной войны, но напряженность возникала каждый раз через гонщиков и их победу.

Выиграй одну гонку в честь Рейха, и ты получишь наличные, славу, назначение в Лебенсраум по собственному выбору. Выиграй вторую, и сам фюрер будет у тебя в долгу. Весь известный нам мир был твоим.

– Лука Лёве и Цуда Кацуо будут бороться за эту же привилегию, – напомнил Адель брат. – Это и для них последний год гонки. Они будут жаждать крови, и именно на твое горло они нацелятся.

Адель ничего не ответила: она так плотно сжала губы, что они побелели.

– Как ты можешь так поступать с папой и мамой? После того, что случилось с Мартином…

Мартин. Второй брат. Тот, который сломал шею на Нюрбургрингском треке в двенадцатый день рождения близнецов. Предполагалось, что они вернутся домой с гонки и съедят торт. Вместо этого они отправились в морг.

Все эти воспоминания играли на лице Адель: уродливые теневые куклы. Белизна ее губ распространилась на щеки. Гнев прошел красным: «Это не то же самое».

Пальцы Феликса в тревоге переплелись за спиной:

– Ты права, – ответил он ей. – То, что ты делаешь, гораздо опаснее.

Судороги начали ползти вверх по бедрам Яэль. Она передвинулась как можно более бесшумно и подумала о Каспере в грузовике-прачечной, смотрящем в окно. Ожидающем.

– Другие гонщики грязно играют, но и я делаю подобное. – Руки Адель были скрещены, когда она говорила. – Я знаю, на что иду. Кроме того, сам фюрер дал мне особое благословение на гонку. Он даже прислал мне телеграмму, в которой сообщил, что будет болеть за меня.

Феликс повернул голову так медленно, что Яэль смогла увидеть юношу в профиль. Его черты лица были напряженными и полны тревоги, как и у сестры. Точь-в-точь, как у сестры. Не считая его чуть более выраженной линии подбородка, трех ее веснушек и нескольких сантиметров разницы в росте, брат и сестра были почти идентичны.

– Я всегда терпел; я всегда хранил твой секрет, всегда позволял тебе соревноваться под моим именем, – напомнил ей Феликс. – Ты знаешь, что я не просил бы тебя не участвовать в гонке, если бы именно это не имел в виду. Поверь мне, Ада. Пожалуйста.

Адель Вольф молчала так долго, что Яэль начала опасаться, что та может сказать да. (И что тогда? Вывалиться из шкафа и сказать «Бу»? Похитить их обоих?)

Но Адель заговорила. Ее слова были медленными, определенными: «В этот раз я принимаю участие в гонке под своим именем».

Кулаки Феликса сжались крепче, послышался хруст костяшек. Пять щелчков для правой руки, пять – для левой. Эти звуки заставили Адель нахмуриться: «Возвращайся во Франкфурт, Феликс».

– Только с тобой.

Кажется, упрямства в семье Вольф было с избытком. Яэль там будет самое место.

Адель покачала головой: «Завтра я приму участие в гонке, и ты не сможешь меня остановить».

Если бы близнецы были баранами, они бы столкнулись головами, сцепив рога. Вместо этого они просто стояли, занятые невидимой битвой характеров. Она была молчаливой: вся борьба была в их глазах и их истории.

Победитель определился. Победоносная Адель Вольф прочистила горло и заговорила: «Почти комендантский час. Ты должен идти».

Феликс опустил руку в карман своей куртки и достал карманные часы. Это была дешевая, щербатая вещь, издавшая жестяной звук, как он их открыл. Время было верным: почти комендантский час. Он вышел из своей стойки бойца и отступил к двери. Адель последовала за ним – и оба пропали из тонкого поля зрения Яэль. Единственное, на что ей оставалось смотреть, – тающий кубик льда.

Дверь открылась и закрылась со щелчком. Прощание близнецов, если таковое и было, было безмолвным. Квартира погрузилась в тишину и одновременно исчез кубик льда.

Наконец, шаги Адель заскрипели в комнате. Со стоном ожило телевидение. Знакомые звуки «Рейхссендера» поплыли по квартире.

«А сейчас мы присоединимся к нашему любимому и почитаемому фюреру в преддверии Гонки Оси в спецвыпуске «Разговора с Канцелярией», – гудел ничем не примечательный мужской голос.

Было такое чувство, будто муравьи маршировали вверх и вниз по рукам Яэль. Хенрика любила телевидение, оно часами оставалось включенным, освещая ее кабинетик в вечерние часы пропагандистскими новостями со всех территорий Оси и постановочными программами о совершенных арийских семьях. Но даже Хенрика не могла переварить «Разговор с Канцелярией».

Фюрер был известен своими выступлениями. Его голос превращал слова в нечто живое и дышащее, что заползало под кожу и разжигало огонь даже внутри скучнейших умов. Много лет назад – до Великой Победы, прежде чем война растянула свою длинную тень над миром – он говорил везде. Пабы. Театры. Эстрада. Позволяя своим ярко-красным словам омывать целую нацию.

Больше он не появлялся на публике. Ему это было и не нужно, ведь его слова можно было передавать через провода и громкоговорители из комфорта его собственной Канцелярии. После сорока девяти покушений фюрер почти не перешагивал порога своего приюта отшельника.