Она повернулась к нам:

— Александрушка, милая! Проходи, проходи, садись. Небось устала с дороги? Отдохни, попей, покушай. А это у нас кто такой?

— Иван.

— Ванюшка! Иди сюда, золотой, садись рядом с бабушкой. Мы вот тут сидим, чаек попиваем, о жизни толкуем. Бабуля-то все работает, работает, а ведь и отдохнуть нужно, как же иначе! Да… Вот так и живем, потихоньку, с Божьей помощью, а как же, Бога не забываем, Бога забывать нельзя, да, Ванюшка мой золотой, правильно бабушка говорит?

Что тут ответишь? Я заулыбался и закивал как дурак.

— Ну пейте, дети мои, ешьте и рассказывайте, кто из вас как живет, у кого какое горе, какая радость, — монотонно продолжала бабушка. Сидящие за столом напряглись, видно, приготовились разбинтовывать язвы на глазах у изумленной публики, но баба Нюра, похоже, ответа не ждала и все так же без интонации заговорила дальше: — Я вот недавно с Лавры вернулась Киевской, к отшельникам ездила, к святым старцам, двенадцать термосов отвезла, а как же. Они в пещерах сидят, за нас молятся, холодно ведь, поди! Пусть хоть погреются. Сушек тоже отвезла, конфет пустяковых. Пост постом, а немножко можно, да, Ванюшка? Правильно? А как же! Или вот еще на днях ко мне женщину привозили из-под Можайска. Она, несчастная, уже и ходить сама не могла: порчу на нее навели. Первая жена ее мужа, покойница, не хотела, чтоб он снова женился, и заговорила все-все в доме. Эта как туда попала, сразу болеть начала. Болела, болела — слегла. Ноги не держат. Хорошо, им про бабу Нюру рассказали. Они ко мне. Два дня, две ночи я возле нее сидела, не отходила, молитвы читала. Без толку. Не хотят планеты помогать. А мужу домой пора, на работу. Что тут поделаешь? Я в дорогу им составчик дала и отпустила. Молиться, говорю, за вас буду, а там уж как наверху решат. А назавтра, представьте, звонят… — Бабуля извлекла из недр юбки новенький сотовый телефон: — Вот, наш глава администрации подарил. Лечится у меня, так чтоб связь держать… В общем, звонят и рассказывают: ночью, в поезде, у женщины той корчи начались, заколотило всю, пена изо рта пошла, а потом вдруг затихла. Смотрят — а из нее зверек вышел! Вот какая порча на ней была! А тут все сразу как рукой сняло, на ноги встала и пошла за милую душу.

— Кто из нее вышел? — не удержался я.

— Зверек!

— Какой еще зверек?

— А зверек! — Взгляд бабы Нюры как-то остекленел, и глаза уехали в сторону. — Порча такая.

М-да, думаю. Дело ясное, что дело темное. Но сижу молчу. Не хочется людей обижать, Саню особенно. Все же для меня старалась и верит сама в эту бабушку. А потом, мало ли, может, зверьки — сказки для малограмотных, кто там знает, что под этим подразумевается. У Кастанеды описано ведь что-то подобное.

— Да вот, мэр наш игрушечку подарил, звонить теперь могу, когда надо… глянь, Александрушка, хороший телефон-то? — Саня взяла в руки аппарат, глазами изобразила восхищение. — Поработает он или, как мэра вылечу, испортится? А то у меня знаете как? Бывает, на «мердесесах» приедут, а на стол десятирублевую бумажку жеваную швырнут — держи, бабушка, за труды. Я одной такой бумажку назад сунула, говорю: «Ты их где, на паперти насобирала? Не надо мне подачек твоих! Хочешь бабушку отблагодарить, благодари от души, а без подачек обойдемся».

Приближенные сочувственно закачали головами.

— А то, бывает, яблок дрянных натащат, как нищенке, или одежду с покойника! Такое и в руки не беру, сразу, кто принес, кричу: «Унеси! Только с мертвых мне вещей не хватает, со всеми их несчастьями!» Ну да это полбеды, а бывают ведь злые люди, ленты из гроба несут, тапочки, перчатки похоронные. Завернут в бумагу, чтоб я не поняла, в руки взяла, — и дарят! Это уж колдуны, порчу на меня норовят навести, очень я их злым делам мешаю. Не на такую напали, правильно я говорю, Александрушка моя золотая? Вот именно. Я ж все насквозь вижу! Одна вот ведьмачка шла мимо забора, на секунду встала, будто оглянулась зачем-то, а сама под ворота что-то кинула. Думала, не замечу. Я ей: «Ну-ка, забери чего бросила! А то пожалеешь!» Испугалась, подлая, схватила свой кулек и бежать! Ведьма. Много на свете злых людей, ох много!

— Помните, баба Нюра, вы говорили, плохих людей восемьдесят процентов? — с самым серьезным видом вставила Саня.

— Точно, восемьдесят. Так планеты говорят, — кивнула бабушка. А потом, словно очнувшись, огляделась по сторонам и предложила: — Давайте-ка мы с вами лучше споем. Что о плохом да о злом толковать.

Извлекла откуда-то из-под стола тетрадку, раскрыла и, никого не дожидаясь, фальшиво затянула церковный гимн. А может, не церковный, я не разбираюсь, во всяком случае, про Христа. Остальные, по всей видимости, не знали слов, но бабулю их молчание не смущало. Честно говоря, к тому времени я уже еле сдерживался, чтобы не убежать. Страшно не люблю неловких ситуаций, а от такой спевки мне было очень стыдно. Наконец, исполнив пять или шесть песен — я от ужаса потерял счет, — бабуля удовлетворенно отложила песенник, спросила:

— Ну что, отдохнули, дети мои? Тогда за работу. — И, бодро хлопнув руками по коленям, встала. Повернулась ко мне, обожгла неожиданно острым взглядом и сказала: — Пойдем, ты первый, голубок.

Спиной чувствуя недовольство других, прождавших тут намного дольше, и стараясь не замечать их укора, я направился вслед за бабушкой в маленькую комнатку. Она села за стол, усадила меня на стул рядом, помолчала, пожевала губами и огорошила вопросом:

— Что, сладко тебе с молодой-то?

Я растерялся.

— Вижу, сладко. Ярко, блестко. Ослепила тебя кареглазая, весь свет застит. Только не все то золото, что блестит. Она ж тебя, дурака, оседлала как коня и едет, пока в тебе силы есть, а потом загонит да бросит, не оглянется. Ты думаешь, любишь ее, а она на тебя колдует, жизни твоей, здоровья не жалеет. Я-то вижу! Ох, порча на тебе, ох, порча! Жизнь на волоске висит! Морок все, колдовство, понял меня, Ванюшка? А ведь у тебя рядом есть человечек, хороший, настоящий. Вот ее и люби. Тебе с женой твоей на роду написано быть вместе, по судьбе так положено, а против судьбы идти ой как опасно! Ой как страшно! А кобылице этой разве есть дело, что ты через ее ворожбу себя погубишь и семью потеряешь? Ей бы деньги твои к рукам прибрать — да с молодым прогулять!

Что-то в ее словах задело меня за живое, и я невольно задумался. Недаром же они хором про порчу талдычат, чувствуют, наверное, что-то? Я ведь и сам чувствую: неладно со мной. Зверьки, конечно, сильно смущают, но разве можно из-за одной нелепости списывать со счетов все способности человека? Бабка необразованная, понятно, но явно видит — я же никому не говорил, что у Лео карие глаза. И что жизнь на волоске, тоже нельзя не поверить: последнее время буквально кожей ощущаю, что по краю хожу. Вспомнил я, как в самолете летел, когда шасси не выпускались, и мечтал разбиться, лишь бы не мучиться больше, и просто мороз по коже прошел, настоящее дыхание смерти. Так страшно стало, так тоскливо и горько, что я посмотрел на ясновидящую бабку полными слез глазами и, всхлипнув как ребенок, спросил: