От воспоминаний у Таисии закололо сердце, и, сунув под язык валидол, она тяжело опустилась в кресло. Учуяв запах лекарства, к ней подошла Булька и участливо ткнулась мокрым носом в руку. Она всегда чувствовала настроение своих хозяев, понимала, когда нужна.

– Ничего, Булечка, сейчас все пройдет. А мы с тобой давай Кате позвоним, чтобы она не волновалась. Где тут у меня телефон…

Булька приподняла уши, заглянула в глаза хозяйке и тихонько присела рядом.

…Если замысел удастся, то клянусь тебе:

Ожидает нас великий поворот в судьбе.

Низами Гянджеви, персидский поэт, XII–XIII вв.

У ярко освещенного подъезда Русского географического общества в Демидовом переулке царило оживление, толпились люди, подъезжали и отъезжали экипажи, пролетки, авто. Даже погода, не морозная, но по-петербургски сырая и ветреная, не испугала столичную публику, которая все прибывала и прибывала. У высоких дубовых дверей, кутаясь в воротник, вымученной улыбкой встречал гостей замерзший швейцар.

В просторном фойе бельэтажа у окна, наблюдая за суетой на улице, стояли двое. Первый, лет пятидесяти – пятидесяти пяти, с вьющимися седыми волосами, в строгом черном, несколько вне моды, костюме, второй много моложе, шатен, в очках и ладно сидящей серой визитке.

– Кто бы мог предположить… – в который раз произнес седой господин и улыбнулся. Смуглая кожа его резко контрастировала с белой бородкой и густыми бровями, из-под которых смотрели внимательные голубые глаза. Седого загорелого господина звали Петр Иванович Мельгунов, именно на его лекцию о культах Древнего Востока спешила разноликая столичная публика. Собеседником Мельгунова был его давний друг, коллега и горячий почитатель Олимпий Иванович Шерышев.

– Липа, голубчик, кто бы мог предположить, что тема эта вызовет такой колоссальный интерес. Смотрите-ка, что делается, сколько молодежи явилось, даже барышни пожаловали… А я-то, признаться, по-другому себе это представлял – одни седые бороды да лысины…

– Будут вам седые бороды, Петр Иванович, когда ученым мужам и попечителям станете докладывать. Сейчас же иное дело… сами изъявили желание.

– Да-да, Липа, разумеется. Публичная лекция – совсем другое, свободный вход для всех… – закивал Мельгунов. – Однако поглядите, что там внизу делается – просто аншлаг.

– Меня это ничуть не удивляет, публика теперь сверхактивна, иные молодые люди, и барышни в их числе, сделались настоящими завсегдатаями в лекториях.

– Кто в таком случае уверял меня, что нынче на уме у всех одна война.

– Да, это правда. Только правда и то, что от войны теперь все очень устали, – ответил Олимпий Иванович, скосив глаза на окно, и как будто по-заученному продолжил: – Устали от собственного бессилия, от неопределенности, от газетной трескотни, от обещаний. Это нечто вроде коллективной усталости, когда людям хочется забыться, отвлечься. Представьте, все столичные театры полны, залы синематографа битком. С хлебом туго, так подавайте зрелищ.

– Помилуйте, какого же зрелища они ждут от лекции о Древнем Востоке? – искренне удивился Петр Иванович.

– Это как посмотреть. Нынче вошло в моду все мистическое, загадочное, все будто с ума посходили. Спиритов, мистификаторов разных мастей в Петрограде развелось, как мух у варенья. Впрочем, эта публика уже успела всем надоесть. А вы, Петр Иванович, предлагаете им нечто новое… уж чего-чего, а мистического у ваших возлюбленных персиян было предостаточно. Один Заратуштра чего стоит. Нет, Петр Иванович, вы там в своих пустынях от столичной жизни совсем отстали, не улавливаете духа времени.

– Ох, Липа, тревожно мне, боюсь не оправдать их надежд. Обидно, знаете ли, на старости лет срезаться, – понизив голос, с хитрой улыбкой произнес Мельгунов и достал из кармана золотой брегет, – однако мне, пожалуй… пора. Ох и волнительно что-то.

Волнения Петра Ивановича были хоть и напрасны, но в известной степени объяснимы. На родине Мельгунов, незаурядный разносторонний человек, востоковед, полиглот, археолог, коллекционер, автор книг, научных статей, не был долгих три года. Уехав в экспедицию еще в мае 1913 года, он никак не предполагал, что путешествие его настолько затянется – начавшаяся война, а затем тяжелая болезнь, надолго приковавшая его к постели и едва не закончившаяся фатально, нарушили планы ученого. Но в то же время результаты экспедиции превзошли все ожидания. Помимо редчайших образцов древнеперсидской скульптуры, посуды, ювелирного искусства, письменности – тех самых глиняных клинописных табличек, расшифровке которых Петр Иванович также уделял немало времени, – экспедиция Мельгунова привезла на родину подробный отчет об археологических раскопках кургана N., сотни фотографий и зарисовок, заметок по этнографии. Кроме того, картографы экспедиции доставили в Петербург уникальные карты прикаспийской части Иранского нагорья.

Когда же ценнейший груз, а это без малого 40 ящиков, прибыл наконец в Демидов переулок и был размещен на временное хранение, Петр Иванович чуть не расплакался от радости. Одному богу известно, сколько сил и здоровья положил он на то, чтобы груз, проделав более трех тысяч верст по морю и суше, достиг Петербурга.

– Петрограда, дорогой Петр Иванович, уже два года как Петрограда, привыкайте, – поправлял Мельгунова Шерышев, разделивший с ним бремя хлопот по возвращению на родину.

– Да, голубчик, понимаю, война… все так переменилось, город просто не узнать. Ну что поделаешь – сразу не переучишься. Однако Ende gut alles gut[2]. Мы в России, и это главное. У меня, Липа, такая ноша с плеч упала.

– Петр Иванович, дорогой, вы настоящий титан и сами не представляете, что сделали для науки. Да вам все востоковеды в ножки должны поклониться, – не пытаясь скрыть своего восхищения, говорил Шерышев. Он, пожалуй, как никто другой понимал, что ноша у Мельгунова, его друга, учителя и уже очень немолодого человека, в самом деле была нелегкая. Чего стоил один переезд по железной дороге, которая в последние месяцы работала из рук вон плохо.

– Полно вам, Липа, одна рука в ладоши не хлопает. Я ведь не один был… Ну, с богом, – тихо произнес Петр Иванович и направился в зал.

Шерышев намеренно отстал от него, а войдя, сразу приметил в первом ряду Федора, сына Мельгунова, улыбнулся и занял место рядом с ним. Народу скопилось действительно много. Зал был полон. В партере мелькали знакомые лица – коллеги из университета, из археологической комиссии, попечительского совета. Публика еще рассаживалась, гремела стульями. Тем временем Мельгунов уже поднялся на кафедру и неторопливо принялся раскладывать перед собой записи. Председательствующий, обведя взглядом зал, тронул серебряный колокольчик, призывая собравшихся к тишине, и наконец представил оратора.

В первые мгновения Шерышеву показалось, что Мельгунов волнуется, он и сам, почувствовав внутри легкий трепет, заерзал на стуле и переглянулся с Федором, но голос Петра Ивановича, набрав силу, зазвучал спокойней, уверенней, тверже. Говорил он просто, ясно, по существу, без лишних деталей, не изнуряя слушателя специальной терминологией, и в то же время увлеченно, эмоционально, с азартом, умело сочетая сухие факты с шуткой. Публика притихла и, буквально затаив дыхание, принялась внимать. И Шерышев тоже, несмотря на то, что предмет разговора ему был прекрасно знаком, поддавшись общему настроению зала, ощутил на себе магию настоящего ораторского искусства. Мельгунов обладал каким-то поистине гипнотическим даром заинтриговать, увлечь, захватить аудиторию.