Не ему.

Потом глаз погас. Женщина щелкнула выключателем.

В колодце двора играло радио. Стучало домино.

Стучалось сердце.

Пахло сиренью и ландышем.

Не заботясь о том, услышат ли родители, Славка, треснув дверью по косяку, выскочил в коридор и помчался по лестнице…

Он бежал спасти ее, женщину, или звезду? Не важно.

Но как? Как ему было найти ее? Ее окно на соседней улице…

Это было невозможно. Увы.

Все окна погасли.

Погасла звезда.

Задрав голову, Славка стоял под чужими окнами, стараясь высчитать расстояние.

Которое? Хотя бы примерно? Это было невозможно.

Увы.

Каркнула ворона.

Славка узнал занавеску. Край железяки подоконника. Щербинку кирпича.

6-й этаж.

Бросился в подъезд.

Позвонил в нужную дверь. Ему долго не открывали. Наконец за дверью зашаркало. Раздался голос какой-то старухи.

«Кто?» – продребезжала она.

«Откройте!»

«Милиция!»

«Пожар!»

«Открывайте немедленно!» – завопил Славка и замолотил кулаком по клеенке двери квартиры № 34.

Других квартир по нужную сторону лестницы не было на шестом этаже этого дома.

Старуха за дверью что-то бурчала. Копошилась. Сердилась (видимо, из-за того, что ее разбудили).

Наконец звякнула цепочкой, и приоткрыла на щелочку. Славка с силой рванул дверь на себя.

Оттолкнув старуху, бросился в комнату.

Все было знакомым.

Диван. Буфет. Приоткрытая дверца. Коньяк на столе и недопитый бокал.

Пустой пузырек феназепама.

Женщины не было.

Славка беспомощно обернулся.

Старуха вошла следом.

Она смотрела на Славку и ухмылялась беззубым ртом.

Ужасная, сморщенная, похожая на сгнившее яблоко старуха.

«Где она? Куда вы ее спрятали?!» – пролепетал Славка.

«Кто она? – проквакала старуха, – тут кроме меня никого нет…» – продребезжала она.

И опять усмехнулась…

«Вы что-то перепутали, молодой человек…»

И старуха захихикала.

Славка посмотрел на часы. Он не ошибался. Те же часы, что он видел в глаз телескопа. Остановившаяся стрелка. Остановившееся время.

Старуха визгливо смеялась.

Тряслась бородавка.

Смех прокатился по комнате. Только сейчас Славка разглядел паутину и пыль. Толстые слои пыли лежали на подзеркальнике. На тумбочке. На полу. Запах пыли и лекарств. Прогоркшей губной помады.

И одиночества.

Запах смерти, желтый от света тусклой настольной лампы.

И книга «Ремарк» на тумбочке, с едва различимым под слоем пыли названием.

Он ушел.

Хохот старой ведьмы стучал ему в спину.

«Славка, ты спятил? Куда ты ходил?!» – спросила мама. Рядом с мамой в прихожей в своем зеленом халате топтался папа.

Славка прошел мимо них, не отвечая.

Хлопнул перед носами дверью. Повернул замок.

Спотыкаясь о холсты и подрамники, протиснулся к телескопу и, наклонившись, снова заглянул в лунный глаз.

Звезда в белом платье, облитая лунным светом, стояла в черном окне.

Синими глазами смотрела на Славку.

И улыбалась.

Прошло много лет.

Наступила весна.

Седой, длинный, совершенно одинокий старик, шаркая тапочками, прошел по темному коридору, не зажигая свет.

Вышел на балкон, сел на маленькую табуретку перед старым папиным телескопом.

И заглянул в глазок.

Звезда в белом платье, облитая лунным светом, стояла в черном окне.

Синими глазами смотрела на старика.

И улыбалась.

У одного человека, Александра Сергеевича Пташкина, не сложилось в любви. У всех остальных как-то складывается в любви (у них как-то с этим получается), а у него никак, и можно даже сказать, ни туда ни сюда. И ни тыр ни пыр.

С ним в школе (с первого по шестой класс) училась одна Маша Шишкина (ничего такого особенного в этой Шишкиной не было, так, самые обыкновенные «анютины глазки» с косичкой и завитушками). В общем, сами понимаете.

Но Пташкин буквально с первого взгляда пропал.

Пропал, и больше ничего.

(Это такое бывает с человеком, не часто, конечно, но случается.) Полюбить то есть.

И это бы еще ничего, но эта Шишкина тоже выражала ему симпатию. Она иногда на него так обернется и говорит: «Пташкин, домашку по матике сделал? Дай списать!»

Или так сядет, профилем (у нее был профиль такой, сами понимаете, с завитушками). От которого у каждого может с сердцем зайтись. Вот и с сердцем Пташкина такая же история.

И еще они с Машей однажды сидели на соседних стульях в актовом зале, на торжественном вечере по случаю праздника Октябрьской революции.

И завитушки эти (черт, видно, их завил) были прямо рядышком с Пташкиным. И он из-за этого возьми да и полюби Машу окончательно, раз и навсегда…

Такие, в общем, дела.

А потом он приходит, на следующий год, в седьмой уже класс и думает: «Сейчас Шишкину увижу!» – и ничего, между прочим, подобного у него не вышло.

(Человек, как говорится, предполагает, а черт помогает.)

И вместо Шишкиной, за Шишкиной партой (первой у окна), какой-то Вася Голубкин в очках, и длинный, как водонапорная башня.

Вот в общих чертах и вся история.

Машины родители были «выездные» (она хорошо одевалась, красиво, да, и у нее больше всех было заграничных фантиков от жвачек и разноцветные польские ластики), и они собрались и уехали по работе куда-то туда. В свою заграницу, и Маша с ними пропала.

И все.

И пришлось Пташкину жить дальше без Шишкиной.

И он жил без Шишкиной, уже скоро 30 лет и три года.

В 99-м году Пташкину, правда, попалась на трамвайной остановке девушка, тоже как Маша (ничего себе), и он с ней пару раз даже сходил в театр Маяковского (у Пташкина мама тогда работала в этом театре кастеляншей), но потом не смог он. Потом его как отрубило, и он дальше не стал продолжать эти отношения. Хотя мама его и хотела внуков. С другой стороны, Пташкинская мама знала (на собственном опыте), что от женщин одни неприятности, и настаивать на внуках не стала…