– Я не против, доктор. Делайте то, что должны, я в ваших, – Аурей выделил это слово, – руках.

Альберт приступил к привычнной рутине: размотал провода, смазал присоски гелем и прилепил парочку к вискам пациента, а другую к собственным вискам. Альберт делал это уже не один десяток раз. Разве что, с другими людьми, не убийцами.

Альберт почувствовал, как холодная волна пронеслась от его пяток до шеи через ноги и спину.

Убийца.

Альберт осознал, что стоит вплотную к нему, и если тот захочет…

Но, нет, тот лишь хмыкнул, морщась от прикосновения к вискам холодного геля. С чувством облегчения Альберт отошёл от него к своему месту и буквально рухнул на стул.

– Вот и всё, – сказал он. – Теперь себе… – его пальцы слегка дрожали, но Адкинс, кажется, этого не видел.

Или видел? Понимать прямой взгляд его голубых глаз Альберт пока не научился. Ему казалось только лишь то, что Аурей его, вроде как, и не слушает. Или слушает? Первые сеансы – это всегда так сложно. Чужое сознание и чужие чувства – всегда потёмки.

– И когда вы включите эту машину?

– Она включится сама, – отозвался Альберт, положив руки на стол.

Он немного лукавил. Не настолько, чтобы это почувствовалось. Аппарат не мог включиться, потому что не мог отключиться в принципе – он работал по умолчанию, и работал он только при наличии двух важных компонентов.

Один из них врач.

А другой – пациент.

Альберту было немного неловко скрывать это от Адкинса, но эмпатология убийцы всё-таки совершенно особенный случай.

– Что мне делать, доктор?

– Просто отвечайте на мои вопросы.

Альберт сосредоточился так сильно, как мог, чтобы, при этом, не потерять контроль над ситуацией. Визуализация – важная часть процесса, и Альберт почти что видел, как его желание дотянуться до пациента возникает из воздуха, превращается в сильные, но гибкие и аккуратные щупальца с присосками и мощными клювами, как у кальмара, на кончиках. Всем сознанием, всеми чувствами Альберт потянулся. Пока что вникуда.

Он сам не знал, что скажет, ведомый лишь одной целью: понять чувства Адкинса при совершённых им убийствах, понять, достоин ли Адкинс тюрьмы, стирания, или того, чтобы остаться в Оак Мэдоу надолго.

Понять.

– Зачем вы сделали то, что вы сделали?

Главное – не перепутать. Не вообразить себе, что почувствовал пациента, что действительно его понимаешь, когда на самом деле лишь фантазируешь себе понимание. Именно поэтому Альберт первым делом задал тяжёлый вопрос.

– Я честен с собой, доктор Горовиц… – голос Аурея теперь казался Альберту немного приглушенным, но в нём ясно ощущались… сожаление? Грусть? – Я убил их. Это моя вина, мой грех.

Как и всегда, сперва Альберт ощутил лёгкие визуалы чужих эмоций. Затхлую, как воздух в заброшенном сарае, усталость. Настойчивую приторность любви или привязанности – так сразу не ответить. И что-то мрачное, густое, едкое, как дымящие сырые поленья в костре, уже знакомое Альберту, знакомое настолько, что он едва не подумал, что случилось то самое, лжеконтакт, но, нет. Распробовав эти эмоции, переживания, он понял, что они принадлежат Адкинсу. И что же они? Что они могли означать?

Альберт не понимал. И не потому, что длилось это всего долю секунды, как и любой контакт. Другое. Нужно было что-то другое.

По наитию, он быстро пролистал бумаги в папке до фотографий. Вот они, трупы. Жена в обычном комбинезоне для грязной работы. Синие платьица маленьких девочек. Волосы жены шоколадного цвета, слипшиеся, пропитавшиеся засохшей кровью. Головы дочерей тоже разбиты. Все они трое – рядом, на гладких досках пола в старом доме.

Мёртвая женщина на фотографии, мёртвые дети. Лин. Мёртвая Лин. Могла бы это быть мёртвая Лин? Альберт внутренне содрогнулся от такого кощунства: ради работы представлять себе такой ужас. И всё-таки… нет. Он ощутил мрачность, но совсем не такую. То, что он ощутил от Адкинса, было схоже с чем-то другим.

– Господин Адкинс…

– Ради Бога, доктор Горовиц, называйте меня по имени, вам же хочется.

– Аурей, – Альберт с облегчением выдохнул. – Вы не ответили на мой вопрос. Я не спросил, сделали вы это или нет…

– Не «это». Убийство, – снова перебил Аурей.

Привкус, запах металла на языке – уверенность, готовность, решительность. Звучит хорошо, но уверенность может быть ложной, готовность – фанатичной, а решительность – приводить к фатальным последствиям.

– Зачем, Аурей. Ответьте: зачем?

Сначала он не увидел ничего, у Альберта даже промелькнула мысль, что что-то не так.

А после…

Вона чувств нахлынула с такой силой, что глаза Альберта закатились, а он сам едва не потерял сознание. Совсем не то, что чувствовал он в воскресенье, представив, как убивает Лин.

Новое ощущение гораздо хуже. Гораздо хуже и гораздо выше, сильнее. Настолько, что гипотетическое убийство жены показалось Альберту чем-то незначительным и мелким. Его захлестнуло.

Если потуги (…жалкие?..) понять пациента он представлял щупальцами, то от Аурея на него хлынул этих щупалец целый вал, огромное, тёмное, безразличное нечто, пахнущее морской солью, гнилыми водорослями и затхлой водой.

На ту самую долю секунды, в которую и происходит контакт, Альберт потерял контроль и оказался во власти этих чувств.

– Потому что я не мог иначе, доктор, – ответил Адкинс, и он говорил что-то ещё, но Альберт не слышал.

И проблема даже не в том, что он потерял контроль, ведь такое нормально и даже обыденно. Проблема в причине.

Альберт почувствовал, что в этой всепоглощающей мрачности Аурея Д. Адкинса есть что-то схожее с тем, что испытывает, испытывал он.

С тем, что он испытывал в машине – дискомфорт от того, что нужно ехать домой.

С тем, что чувствовал по пути на работу, в тоске по красочным праздникам индийского квартала.

С тем, что ощущал в раздражении от радостных лиц людей.

И что же это было? Что же? Альберт не мог ответить.

– Не могли иначе… – бесконечная доля секунды закончилась, и Альберта отпустило. Он снова был сам с собой наедине со своими чувствами. – И всё же. Зачем?

– Вы же читали признание, – тон голоса Аурея был такой, словно он говорил с надоедливым попрошайкой.

– Конечно. Ссора с женой на бытовой почве. Вы очень сильно разозлились, но описали всё очень досконально. Вы точно всё помните, Аурей?

– Каждую секунду того дня.

Снова. Снова всепоглощающая, хтоническая мрачность, властно подмявшая обоняние и осязание Альберта. Но теперь он был готов разгадать её, хотя бы попытаться.