— Не уклоняюсь от ваших похвал, — сказал Андреа, прервав ее. — Но остановитесь, не преувеличивайте, не заставляйте меня опровергать ваши слова. Я люблю вас, Марианна, люблю так, как умеют любить в той прекрасной стране, где мы с вами родились; я люблю вас всем сердцем, всеми силами существа моего; но прежде, чем склонять вас к любви, я хочу быть достойным вас. Я сделаю последнюю попытку вернуть вам человека, которого вы любите с детства и которого всегда будете любить. В ожидании исхода моей попытки — успеха или поражения — примите, не краснея, достаток, который я хочу дать вам обоим; завтра мы с вами подыщем жилище для Паоло. Скажите, уважаете ли вы меня настолько, чтобы разрешить опекать его вместе с вами?

Марианна, удивленная таким великодушием, протянула графу руку, и он удалился, спеша ускользнуть от любезностей синьора Джиардини и его жены.

На следующий день Джиардини повел графа к супругам Гамбара. Хотя Марианна уже знала, что у ее поклонника возвышенная душа — ведь иные души мгновенно распознают друг друга, — она была хорошей хозяйкой, стыдилась, что принимает знатного синьора в такой бедной комнате, и не могла скрыть своего смущения. Однако все тут было опрятно. Марианна целое утро прибиралась и стирала пыль, наводила блеск на странную мебель, которую в часы досуга соорудил синьор Джиардини из обломков музыкальных инструментов, искалеченных опытами Гамбара. Андреа никогда не видел столь необычайной обстановки. Чтобы сохранить надлежащую серьезность, он бросил рассматривать забавную кровать, которую хитроумный кухмистер смастерил из корпуса старого клавесина, и перевел взгляд на кровать Марианны — узкое ложе с одним-единственным тюфяком, застланное белым кисейным покрывалом; при виде его грустное и нежное чувство охватило Андреа. Он зашел поговорить о своих планах и о том, как употребить утро, но энтузиаст Гамбара, радуясь, что встретил наконец благожелательного слушателя, завладел им и заставил прослушать оперу, написанную им для Парижа.

— Прежде всего, сударь, — сказал Гамбара, — позвольте в двух словах рассказать вам сюжет. Здесь люди не переживают в самих себе свои впечатления от музыки, подобно тому, как религия учит нас развивать в молитве какую-либо мысль священного писания; поэтому крайне трудно внушить им, что существует в природе вечная музыка, сладостная мелодия, совершенная гармония, нарушаемые лишь потрясениями, независимыми от воли божьей, как не зависят от воли человека его страсти. Следовательно, я должен был создать огромные рамки, в какие могли бы вместиться и действия и причины их, ибо в своей музыке я стремлюсь нарисовать жизнь народов, притом с самой возвышенной точки зрения. Моя опера, либретто которой я сам сочинил, ибо ни один поэт никогда бы не мог развить такой сюжет, опера моя говорит о жизни Магомета, а ведь в этом персонаже сочетались магия древнего поклонения огню, солнцу и звездам и восточная поэзия иудейской религии; слившись, они произвели одну из величайших поэм человечества — владычество арабов. Конечно, Магомет заимствовал у евреев идею абсолютной власти, а у религии пастушеских народов и у огнепоклонников — идею поступательного движения, создавшую блистательную империю халифов. Судьба Магомета была предначертана с самого его рождения: отец его был язычник, а мать — иудейка. Ах, чтобы стать великим музыкантом, дорогой граф, надо иметь большие познания! Если нет у композитора образования, не будет в его музыке ни идеи, ни местного колорита. Композитор, который поет лишь для того, чтобы петь, — ремесленник, а не художник. Эта великолепная опера представляет собою продолжение моего большого замысла. Первая моя опера называлась «Мученики», а сюжетом третьей будет «Освобожденный Иерусалим». Понимаете вы красоту этой трилогии и разнообразие возможностей, которыми располагает в ней композитор? «Мученики», «Магомет», «Иерусалим»! Бог Запада, бог Востока и борьба двух религий вокруг гробницы. Но не будем говорить о моих великих, навсегда утраченных надеждах! Вот вкратце содержание моей оперы.

В первом акте, — сказал он после краткой паузы, — Магомет появляется в роли управителя в доме богатой вдовы Хадиджи, куда устроил юношу его дядя; Магомет влюблен и полон честолюбия; изгнанный из Мекки, он бежит в Медину, и начало магометанской эры он ведет от времени бегства (гэджры). Во втором акте Магомет предстает как пророк и основатель воинственной религии. В третьем нарисован конец Магомета; иссякли его силы, отвращение ко всему на свете овладело им, он угасает. Но в последнем порыве гордыни человеческой требует, чтобы смерть его осталась тайной, сокрытой от людей, ибо желает стать для них богом. Сейчас вы будете иметь возможность судить о том, как я в звуках музыки выражаю огромное событие, которое поэты могли бы лишь очень несовершенно передать словами.

Гамбара с сосредоточенным видом сел за фортепьяно; жена принесла объемистые тетради партитуры его оперы, но он не раскрыл их.

— Вся опера в основном, — сказал он, — зиждется на низких голосах, как на плодоносной почве. У Магомета, вероятно, был величественный бас, а у его первой жены, несомненно, — контральто. Хадиджа считалась старухой — ей было двадцать лет. Слушайте, вот увертюра! Она начинается тремя тактами анданте в до минор. Чувствуете вы меланхолию честолюбца, которого не удовлетворяет любовь? Сквозь мелодию его сетований (тут переход к замедленным темпам — и далее четыре такта аллегро в ми бемоль) прорываются вопли влюбленного эпилептика, она вся пронизана неистовством и воинственными мотивами, ибо перед глазами Магомета блещет всемогущая сабля халифов. Прелести единственной женщины вызывают у него мысль о множественности любви, которая так поражает нас в «Дон-Жуане». Слыша эти мотивы, не представляете ли вы себе рай Магомета? Но вот слышится плавная, певучая мелодия (в ля бемоль мажор, в шесть восьмых), способная растрогать душу, даже самую невосприимчивую к музыке: Хадиджа поняла Магомета! Хадиджа возвещает народу, что пророку бывают откровения, порою он беседует с архангелом Гавриилом. Здесь у меня дано маэстозо состенуто, тональность фа минор.

Правители, жрецы — власть и религия, — чувствуя, что на них идет в наступление новатор, так же, как некогда Сократ и Иисус Христос шли в наступление на власть и на умирающие или отжившие религии, — преследуют Магомета и изгоняют из Мекки (стретто, в до мажор). Звучит моя прекрасная доминанта (соль, четыре такта): Аравия слушает своего пророка; прибывают всадники (соль мажор, ми бемоль, си бемоль, соль минор — опять четыре такта). Поток людей растет! Лжепророк очаровывает кочевое племя, так же как позднее он зачарует целый свет (соль). Он обещает арабам владычество над всем миром; ему верят, видя в нем существо, вдохновленное свыше. Тут идет крещендо, начинаясь с той же самой доминанты. Вступают фанфары (в до мажор), звуки медных труб, наслаиваясь на гармонию, вырываются и гремят, выражая первые триумфы Магомета. Медина покорилась пророку; начинается поход на Мекку. (Здесь взрыв звуков в до мажор.) Мощь оркестра разрастается, как пожар, говорит каждый инструмент, несутся потоки гармоний, вдруг буря стихает, льется прелестный, нежный мотив. Послушайте лебединую песнь самоотверженной любви! Та самая женщина, которая поддерживала великого человека, умирает, скрывая от него свое отчаяние, умирает в дни торжества возлюбленного, обуреваемого теперь безмерной жаждой любви, уже не могущего ограничиться одной женщиной, и, зная это, она обожает его, готова принести себя в жертву жестокому, убивающему ее! Какая пламенная любовь! Но вот воинство пустыни завладевает миром. (Опять идет мелодия в до мажор.) Мощь оркестра нарастает, но завершается грозной квинтой, с которой начинается постепенно затихающая басовая партия. Магомет скучает, он уже все исчерпал и хочет теперь одного — умереть, оставаясь в глазах людей богом! Аравия ему поклоняется, молится ему, и все же при поднятии занавеса вновь звучит первая тема — тема грусти (в до минор). Не находите ли вы, — сказал Гамбара, перестав играть и повернувшись к графу, — не находите ли вы, что в моей музыке, живой, прерывистой, причудливой, меланхоличной и всегда возвышенной, выражена жизнь этого эпилептика, бешено жаждавшего наслаждений, не умевшего ни читать, ни писать, зато обращавшего каждый свой недостаток в ступень для своего возвышения, а свои ошибки и несчастья — в победы? Не дает ли вам увертюра, образчик всей оперы, представления о том, как он умел прельстить алчный и пылкий народ?