Осетра, как известно, на удочку не поймаешь, ни на кузнечика, ни на червяка, ни на хлеб, сдобренный подсолнечным маслом, ни на живца он не идет. Его можно взять только сетью либо подцепить снизу каленым, похожим на пожарный багор, крюком.

В поисках еды осетр «пропахивает», будто трудолюбивый крестьянин, многие километры дна, захватывает ртом — аккуратным твердым соском — ил, пропуская через себя, выбирает из него разных червяков, жучков, личинок, мелких ракушек, козявок. Занят он этим бывает денно и нощно — попробуй прокормить такую тушу! — и ни на какую приманку не обращает внимания.

Впрочем, осетр вообще мало на кого обращает внимание, знает, что никто его не тронет, ни одно живое существо в волжских глубинах. Просто никто не осмелится напасть на такую большую, сильную рыбину. Может ее взять только человек, и то — хитростью, коварством.

Бросает человек на дно ерика длинный канат, к которому проволокой привязаны кованые острые крючки. Стоят крючки стоймя, угрожающе покачиваясь из стороны в сторону. Осетр на них — ноль внимания, думает — обычная игрушка, кривая несъедобная козюлька, невесть зачем поднявшаяся из ила, досадливо отпихнет мордой крючок в сторону и поползет дальше, чавкая, наслаждаясь донными жучками, но крючок не исчезает бесследно, он возвращается на свое место, чешет, царапает осетру пузо, мешает; осетр делает движение — и крючок незамедлительно всаживается ему в брюхо. От боли осетр делает рывок вперед, норовя подальше уйти от надоедливой кривулины, от резкого движения в него всаживается еще один крючок, находящийся рядом. Все, теперь осетру никуда не уйти, он заякорен. И чем больше бьется рыба, тем больше крючков всаживается в ее тело.

Случается, что браконьер забывает про свою снасть, и тогда осетр гниет на волжском дне, распространяя вокруг себя заразу и прель. Случается, что и человек, собираясь сварить уху, подцепит ведром воду в реке и вместе с нею — заразу. Потом, хлебнув ее, оказывается в больнице и долго недоумевает, что же уложило его на койку.

Чубарову вновь показалось — впереди мелькнул бок моторки, бросил в глаза игривый металлический блик-зайчик и исчез. Чубаров вытянул голову, прислушался: доходит до него звук моторки или нет? Нет, ничего не слышно, все забивает сытое урчание собственного двигателя.

— Прибавить обороты! — приказал он.

Камыши заструились около самого борта, косо, будто в дожде, завалились назад, в воздух поднялось несколько встревоженных цапель. Сторожевик выскочил на широкий плес, густо заросший белыми кувшинками.

— Лилии, товарищ командир, — восхищенно улыбнулся рулевой. — В Баку таких не было.

— Не лилии, а кувшинки, — поправил Чубаров. Добавил строго: — Не отвлекаться!

— Есть не отвлекаться!

Плес взбугрился, на поверхности захлопали пузыри, словно вода в этой гигантской чаше, окаймленной кувшинками, закипела. Сторожевик промахнул плес, увенчанный сразу тремя протоками-ериками, и пошел по среднему ерику. По поверхности ерика плыли куски пены. Значит, моторка была.

Ерик был узким, через полминуты пришлось сбавить ход. Неужели моторка почудилась Чубарову? Но нет, пенный след кто-то же оставил…

Километра через полтора ерик влился в круглую глубокую чашу, вместе с ним в чаше оказались и два других ерика; выход из чаши был один — плоский, широкий, густо заросший кугой.

— Прибавить ходу! — приказал Чубаров.

Под кормою катера вздыбилась волна, поднялась крутой горой, берега тут были более высокие, не из одного тростника и камышей, растущих прямо из воды, как в других местах, а имели земляную подушку, Чубаров не боялся смять их и через несколько минут догнал моторку.

Моторка была на самом деле — никаких видений: новенькая дюралевая казанка с лакированными металлическими бортами и синей игривой полосой, проведенной поверху. Управлял ею бородатый абрек с орлиным клювом вместо носа и красными губами, ярко, будто они были напомажены, просвечивающими из черной бороды.

Абрек недоуменно приподнялся в казанке. Он, собственно, никуда и не думал удирать. Рыбохрана у него была своя, милиция тоже — все схвачено, а появление неведомого судна с пулеметом на носу — это обычное недоразумение, не больше.

— Чего надо? — прокричал он по-птичьи гортанно.

— Остановитесь для досмотра.

— Чего-о?

Только сейчас Чубаров разглядел, что по синей игривой полосе у абрека выведено золотом: «Наташка». Видимо, абрек считал, что так будет красиво — золотом по синему… Бездна вкуса. Тут старший лейтенант вспомнил совершенно кстати, что «наташками» зеки называют ножи.

— Остановитесь! — вновь в рупор потребовал Чубаров.

Абрек поспешно нырнул вниз, в казанку, зашарил рукой под лавкой. Чубаров повернулся к мичману Балашову, находившемуся здесь же, в рубке:

— Иван Сергеевич, подготовь-ка на всякий случай нашу фузею.

Фузеей Чубаров называл длинноствольный пулемет, снятый со старого бэтээра и установленный на носу «семьсот одиннадцатого».

— Счас, счас, — по-старчески бестолково засуетился Балашов и, косолапя, цепляясь руками за леера, кинулся на нос сторожевика, развернул фузею в сторону абрека.

Вид длинного страшноватого ствола на абрека подействовал, он перестал шарить рукой под лавкой и вновь приподнялся в казанке.

— Немедленно остановитесь и приготовьте катер для досмотра! — в третий раз приказал Чубаров.

Абрек развел руки в стороны, изогнулся длинной гибкой кляксой над мотором и, сбавив ход, начал послушно, по широкой дуге, прижиматься к краю ерика.

В казанке завернутые в сырые мешки лежали два осетра. А под скамейкой стояло эмалированное ведро, доверху наполненное черной икрой и накрытое чистой, тщательно выстиранной марлей, — видать, эту икру абрек собирался пустить на собственные нужды, иначе с чего бы ему быть таким чистюлей? Икру, приготовленную для других людей, для продажи, не стесняясь, заворачивают в тряпки, которыми протирают машины.

— М-да, — удрученно качнул головой Чубаров, ткнул ногой в ведро с икрой.

— А что, нельзя? — с вызовом спросил абрек и угрожающе выпятил колючий, заросший не волосом, а проволокой подбородок.

— Нельзя. Придется платить штраф либо… — Чубаров сложил из пальцев решетку и показал ее абреку, — либо садиться.

Абрек вздохнул, отвернулся в сторону и еще больше выпятил нижнюю челюсть.

— Ладно, командир, рисуй штраф.

— Мораль я читать не буду, — сказал Чубаров, он хорошо понимал, что мораль читать бесполезно. — Штраф — это дело тоже не мое. А вот осетров, икру, моторку я у вас заберу. Самого же сдам в отделение милиции в первом же поселке.

Лицо абрека дрогнуло в облегченной улыбке, сделалось довольным. Стало ясно: в милиции этот человек чувствует себя, как дома. В одну дверь входит, в другую выходит. Обе двери открывает ногой.

— Пфу! — плюнул абрек в сторону Чубарова.