математикой и появлялся на «Феннерс» только после обеда. Обычно он шагал по гаревой дорожке размашистой, упругой походкой (подтянутый и худощавый, он оставался физически активным и продолжал играть в теннис, даже когда ему было под шестьдесят). Устремленный под ноги взгляд, развевающиеся волосы, галстук, свитера и бумаги – такая фигура не могла не привлекать внимание. «Ни дать ни взять древнегреческий поэт!» – пошутил однажды один веселый фермер при виде проходившего под табло Харди. Тот направлялся к своему излюбленному месту напротив павильона, откуда мог ловить каждый солнечный луч – он был страстным любителем солнца. Чтобы «обхитрить» солнце, Харди носил с собой (даже в ясный майский полдень) то, что называл «противобожьей батареей». Батарея состояла из трех или четырех свитеров, зонта, принадлежащего его сестре, и большого конверта с математическими рукописями: то могла быть докторская диссертация, статья для рецензии из Королевского общества или решения задач для «Трайпоса». Знакомым Харди объяснял: «Бог, решив, что я в расчете на непогоду надеюсь поработать, назло мне позаботится о безоблачном небе».

Итак, сидя на своем излюбленном месте, Харди предпочитал наслаждаться долгой послеобеденной партией в крикет в компании солнца и приятеля, который был не прочь повеселиться. Главным образом, его привлекали техника, тактика и формальная красота игры. Не стану даже пытаться объяснять: не владея терминологией, понять это невозможно. Точно так же, как некоторые типичные афоризмы Харди непередаваемы без знания жаргона крикета или теории чисел, а лучше обоих. К счастью для многих из наших друзей, он с удовольствием шутил и по поводу обыденных житейских ситуаций.

Сам Харди ни за что не назвал бы себя знатоком психологии. Однако, будучи умнейшим человеком, который при этом жил с открытыми глазами и много читал, он хорошо разбирался в человеческой природе – его представление о людях было здравым, точным, остроумным и совершенно лишенным осознания морального превосходства. Ему была свойственна такая духовная искренность, которую редко встретишь (лично я не знаю более честного человека), а вот претенциозность, лицемерное негодование и целый вагон прочих ханжеских добродетелей вызывали в нем театральный ужас. Впрочем, как известно, крикет – прекраснейшая из игр – также полон лицемерия. Он задуман как высшее проявление командного духа: предполагается, что любой игрок больше рад нулевому счету и победе противоположной команды, чем тому, что забьет 100 очков и станет свидетелем ее поражения (один великолепный игрок, искренний, как и Харди, однажды признался, что еще ни разу ничего подобного не чувствовал). Харди высмеивал это кредо при любой возможности, принижая его целым рядом афоризмов. Например:

«Крикет – единственная игра, где вы играете против одиннадцати соперников и десяти членов своей команды».

«Если вы нервничаете, выходя на поле впервые, посмотрите, как уходит с поля другой, – ничто не придаст вам большей уверенности в себе».

Иногда его слушателям везло, и Харди отпускал не относящиеся к крикету, но одинаково острые замечания как в разговоре, так и на письме. В «Апологии» подобных примеров немало, приведу здесь несколько других.

«Для выдающегося человека высказывать мнение большинства – бесполезная трата времени. По определению, это могут сделать множество других людей».

«В бытность мою студентом лишь человек с достаточно неортодоксальными взглядами мог позволить себе приравнять Толстого к Джорджу Мередиту[36]. Никто другой, разумеется, даже в счет не шел». (Сказано по поводу пагубных влияний моды: следует помнить, что Харди принадлежал к поколению чуть ли не самых блестящих умов в истории Кембриджа.)

«Интеллект для любых мало-мальски серьезных целей – талант далеко не самый важный».

«Молодые люди должны быть тщеславными, но не надо быть дураками». (Сказано после того, как кто-то пытался убедить Харди в том, что «Поминки по Финнегану»[37] – выдающийся литературный шедевр.)

«Иногда приходится говорить о сложных вещах, но говорить о них следует как можно проще».

Случалось, что во время крикетного матча Харди вдруг терял интерес к игре и переставал следить за ее ходом. Тогда он предлагал нам придумать команды из известных жуликов, владельцев клубов, псевдопоэтов, зануд, исторических личностей, чьи имена начинаются на «Га» (первым и вторым номером в такой команде были бы Ганнибал и Гамилькар[38]) или на «Сн», или из тех, кто когда-либо учился в Тринити, в Колледже Христа и так далее. В играх такого рода я всегда проигрывал: попробуйте-ка составить команду из мировых знаменитостей, фамилии которых начинаются с букв «Сн»! Команда Тринити-колледжа получалась слишком сильной (в нее под разными номерами входили Максвелл, Байрон, Теккерей, Теннисон), а команде колледжа Христа, помимо сильнейших первого и второго игроков (Милтона и Дарвина), положиться было не на кого.

Было у Харди и другое любимое развлечение. «Оцените человека, которого мы вчера встретили», – предлагал он, и нужно было дать оценку по каждой из давно придуманных и утвержденных им самим категорий. «Суровый», «мрачный» («суровый человек необязательно мрачен, но все без исключения мрачные люди хотят, чтобы их считали суровыми»), «недалекий», «выдержанный бренди», «спин» и другие. Суровый, мрачный и недалекий говорят сами за себя (герцог Веллингтон[39] получил бы все 100 за суровость и мрачность и 0 баллов в категории «недалеких»). Категория «выдержанный бренди» своим происхождением обязана некоему таинственному персонажу, который утверждал, что не пил ничего, кроме выдержанного бренди. Другими словами, это был признак эксцентричного, эксклюзивного вкуса, не выходящего, однако, за рамки разумного. Как человек (и, по мнению Харди, как писатель, с чем я не согласен) наивысшей оценки в категории «выдержанный бренди» удостаивались Пруст и Ф. А. Линдеманн (впоследствии лорд Черуэлл)[40].

Прошло лето. Короткий кембриджский сезон заканчивался университетским матчем. Договориться с Харди о встрече в Лондоне было нелегким делом, поскольку, как я уже упоминал, он с нездоровым подозрением относился ко всякого рода техническим устройствам (даже часов никогда не носил), в особенности к телефону. Когда мне доводилось бывать в его апартаментах в Тринити или в квартире на площади Святого Георгия, он всегда неодобрительно и несколько зловещим тоном говорил: «Если вам совершенно необходим телефон, он в соседней комнате». Однажды Харди был вынужден срочно со мной связаться. Я услышал в телефоне его раздраженный голос: «Не трудитесь ничего отвечать – после своего сообщения я незамедлительно повешу трубку. Непременно приезжайте сегодня между девятью и десятью вечера». Щелк.

И все же на университетский матч Харди прибыл вовремя. Год за годом он появлялся там во всем своем блеске. В окружении друзей – как мужчин, так и женщин – его застенчивость отступала. Он находился в центре всеобщего внимания, и ему это вовсе не претило. Взрывы смеха в их компании долетали чуть ли