Судя по всему, не мне одной их брак казался курьезом. По Гордону, превратившемуся из молодца и заводилы в успешного мужчину, умного, респектабельного и привлекательного, вздыхали женщины от Сингапура до Стэнфорда. А некогда по-детски хорошенькая Сильвия уже превратилась в пухлую перезрелую матрону и поддерживать разговор могла только о погоде, ценах да школьных порядках. Я замечала, что люди считают Сильвию чем-то вроде неуклюжей шлюпки, идущей в кильватере красавицы-яхты, видела, как она, когда у них бывают гости, садится в дальнем конце стола, а в глазах амбициозных друзей Гордона мелькает скука. Но я, и только я, знала, что глубоко в природе Гордона таится леность. Нет, он не избегал работы… он мог загнать себя до потери сознания, если приходилось заставить работать ум. Его леность была другой, более деликатной, это было свойством души, а Сильвия — его наглядным проявлением. Она была нужна Гордону так же, как иным людям необходимо бывает по нескольку часов в день глазеть в окно или крутить пальцами. При всей колоссальной энергии разума, эмоциональная энергия Гордона была близка к нулю. Умные, острые на язык женщины, с которыми его время от времени видели, никогда не смогли бы стать его постоянными спутницами. Сильвия была в большей безопасности, чем, возможно, сама осознавала.

Давным-давно, когда нам было по тринадцать и четырнадцать лет и мы были соперниками во всем, мы боролись за то, чтобы заслужить внимание молодого человека, которого мама однажды летом наняла нам в репетиторы. Предполагалось, что он будет учить Гордона греческому и латыни. Он сам был еще студент, лет девятнадцати-двадцати, коренастый, смуглый парень по имени Малкольм. За то бесконечно долгое дорсетское лето кожа у него приобрела цвет кофейных зерен. Поначалу мы воспротивились такому вмешательству в наше праздное времяпрепровождение. В классную комнату нас приходилось загонять насильно, за ее пределами мы учителя игнорировали. А потом произошло нечто интересное. Я вошла в комнату, когда Гордон был там один с Малкольмом. Они разбирали Вергилия, и я заметила две вещи: что Гордон получает удовольствие от этой деятельности и что между ними установилось согласие. Заглядывая в тетрадь, Малкольм положил Гордону руку на плечо. Я посмотрела на эту тонкую смуглую руку, а потом на лицо Малкольма с густыми темными бровями и карими глазами. Он внимательно слушал, что говорил Гордон, и меня захлестнула горячая ревность. Это мне он должен был положить руку на плечо, на меня этот взрослый и, как оказалось, привлекательный мужчина должен был смотреть.

Я пошла и нашла маму, которая возилась со своими розами, и сказала ей, что хочу изучать латынь.

Можно сказать, что легкостью, с которой я спустя несколько лет поступила в университет, я обязана первому пробуждению сексуальности. Весь остаток того лета я трудилась над «Латынью для начинающих» Кеннеди. Я продиралась от номинативов и аккузативов к сослагательному наклонению и придаточным условиям, к Цезарю и Галлии. Ничто не могло меня остановить. Я касалась теплого крепкого бедра Малкольма, подходя к нему с учебником грамматики за разъяснениями; я касалась его руки, когда он проверял мои упражнения; я прихорашивалась, вертелась на виду и подлизывалась. Гордон в бешенстве одним духом проглотил «Энеиду» и взялся за «Илиаду». Мы подталкивали друг друга к еще более энергичным усилиям. Бедняга Малкольм: он хотел всего лишь немного заработать и провести не слишком напряженное лето, а вместо этого оказался по уши втянут в безудержные подростковые страсти. Меня подстегивали нарождающаяся сексуальность и желание обойти Гордона; Гордона — та же жажда соперничества и ярость от того, что интерес Малкольма к нему потускнел. Малкольм, как и любой скромный юноша, воспитанный в закрытой частной школе, вероятно, имел легкую наклонность к гомосексуализму. Возможно, он даже испытывал вполне пристойно проявлявшееся влечение к Гордону, пока я не наложила на него свои половозрелые лапки: игриво терлась об него набухшими грудками, строила ему глазки. К концу лета несчастный молодой человек был так же взвинчен, как и мы.

Мама, чье спокойствие ничто не могло поколебать, подала заявку на участие в секциях роз флорибунда и гибридного чая в выставке Королевского садоводческого общества и выиграла поощрительный приз.

Разумеется, в тринадцать лет я еще понятия не имела о том, что такое секс. Бедная моя мама откладывала ужасное объяснение так далеко, как только могла. Я знала только, что это что-то очень таинственное, иначе к чему бы понадобилась такая скрытность. Были у меня и кое-какие подозрения: не зря же я столько лет изучала анатомию Гордона, когда мне только выпадала такая возможность. И чувства, которые пробуждало во мне крепкое золотистое тело Малкольма и его запах, еще разжигали мое любопытство.

Лето прошло. Малкольм уехал. Я вернулась обратно к мисс Лавенхэм, а Гордон — в Винчестер, где старший учитель, деликатно осведомленный мамой о том, что у мальчика нет отца, отвел ему в расписании один вечер для разговоров по душам.

Всю первую неделю рождественских каникул он наслаждался собой, своим превосходством. В конце концов — а он с самого начала знал, что так будет, — он не смог больше сдерживаться, и плотина прорвалась в тот момент, когда он был по горло сыт ее нестерпимой похвальбой.

— Зато я знаю, как получаются дети.

— И я знаю, — отзывается Клаудия почти сразу же, с ничтожной предательской запинкой.

— Ничего ты не знаешь.

— Я все знаю.

— Ну и как тогда?

— Так я тебе и скажу, — говорит она.

Это потому, что ты не знаешь.

Он так самодовольно развалился на диване, что она с радостью взгрела бы его. Да и вообще, все она знает — она почти уверена в этом.

— Я знаю, — говорит она с вызовом, — он вставляет свою штучку женщине в пупок.

Она держит про себя, что размеры ее собственного пупка кажутся ей неподходящими для такого занятия, но она надеется, что, когда станет старше, он расширится.

Он прямо заходится в хохоте, так что не может говорить. Потом наклоняется к ней.

— Я так и думал, что ты ничего не знаешь. Послушай-ка. Он вставляет свой пенис — между прочим, это называется пенис, — вот сюда… — И он тычет пальцем в ее платье между ног.

И ярость ее отчего-то сразу стихает, ее место занимает другое такое же сильное чувство, смущающее ее. Возникает что-то новое, что она не может определить и назвать. И она с любопытством смотрит на своего брата, одетого в серый спортивный костюм.

Все в сборе, действие ускоряется. Мама, Гордон, Сильвия. Джаспер, Лайза. Маме в скором времени предстоит покинуть этот мир; она сошла с дистанции благопристойно и почти безмятежно после болезни в 1962 году. Прочие, как и те, кого я еще не назвала, будут появляться и уходить. И каждый раз кто-то будет доминировать. В жизни, как и в истории, из-за всех углов выглядывает, подстерегает неожиданное. Только ретроспектива помогает понять причину и следствие.

Сейчас меня все еще заботит устройство сцены, декорации. Меня всегда интересовали завязки. Мы все рассматриваем наше детство под микроскопом: интересно узнать, кто делит с нами вину за настоящее. Я без ума от первопроходцев, с невинных открытий которых начинаются гигантские скачки истории. Я люблю наблюдать за этими невеждами, все время занятыми такими прозаическими вещами, как голод, жажда, приливы и отливы, правильный курс корабля, склоки, промокшие ноги, — всем чем угодно, кроме судьбы. Эти забавные фигуры с гобелена из Байе[43]в своей истинном среде были вовсе не забавны; это были жесткие и жестокие, умелые мужчины, успешно превозмогавшие паруса и снасти, и разгоряченных лошадей, и брань злобного начальства. Цезарь, созерцавший берег Сассекса. Марко Поло, Васко да Гама, капитан Кук… все путешественники мира сего, подгоняемые то жаждой наживы, то врожденной неугомонностью, рассчитывали азимут и знакомились с аборигенами — и между делом снискали себе бессмертие.