Я устало привалился к стене.

Идущий снизу холод от морозильной установки быстро пробрал до костей. Я стащил мокрую куртку и сложил ее на ступенях. Теплее не стало, но хотя бы можно растереть бока и грудь. К этому времени отпустило уши, и голову наполнило шуршание ливня, звонкий стук капель, молотящих по жестяному козырьку над дверью, затаенное урчание морозильной установки под ногами.

Шепота среди этих звуков не было. Вместо него я обнаружил, что из неприкрытой двери внизу пробивается свет.

– Твою неваляху! – в сердцах произнес я.

Фомин забыл выключить свет на первом ярусе, когда уходил отсюда неделю назад. Отчасти я сам был в этом виноват: мне тогда поплохело от вида мертвого гуманоида на хирургическом столе и майору пришлось спешно выводить сменщика на свежий воздух. Лампы непрерывно работали более восьми суток! Потрясающе.

Висевшая у меня на поясе рация вдруг ожила.

– Начальник… начальник! – раздался сквозь треск помех голос Тарасыча. – Начальник, ответь!

Я снял рацию с пояса, поднес к губам:

– Слушаю.

– Слава богу, живой! А то я перепугался, японский городовой!.. Дождища-то какой, верно?

Мне показалось, что Тарасыч больше перепугался за себя, чем за меня, оставшись один в караулке.

Впрочем, не один, у него там Клякса есть.

– Ты где, начальник?

– Со мной все в порядке, я укрылся в бункере.

– Тогда хорошо. Приходи в караулку, как поутихнет. В бункере холодно, небось. А я печечку затоплю.

Я представил пышущую жаром буржуйку, и в желудке стало тепло, как после соточки. Я пообещал Тарасычу, что приду, как только это будет возможно, и, разорвав связь, стал спускаться к полоске света, пробивавшейся из-за двери первого яруса.

Я шел медленно. Из-под корней мокрых волос то и дело скатывались капли, заливая глаза. Скользкие из-за налипшей глины подошвы норовили соскользнуть со ступеней, и мне приходилось придерживаться руками за стены. Чтобы не загреметь вниз по лестнице, потребовалась вся моя воинская подготовка.

Как я и ожидал, коридор за дверью оказался залит холодным белым светом, излучаемым двумя флуоресцентными лампами на потолке, одна из которых помаргивала. Так и есть. Фомин забыл выключить электричество в подземелье. Я постоял, оглядывая коридор и счищая о кромку стального порога глину с подошвы. Шум дождя был не слышен, раскаты грома едва ощущались, толща земли и бетона глушила внешние звуки.

Шепот больше не слышался.

Если вообще когда-нибудь был.

Я прошел вдоль дверей, ведущих в лабораторные комнаты. Мимо проплыли агрессивно выставленные штурвалы. Остановился возле двери с намалеванной краской цифрой «2», снова смахнул скатившиеся в глазницу капли, повернул штурвал и вошел. Жаль, что журнал посещений бункера остался в караулке, а так в нем можно было сделать выпендрежную запись «Проверка сохранности инвентарных объектов», подпись и число, будто я спускался сюда намеренно. Только кто будет читать этот журнал? Гаджиев, что ли? Сомневаюсь, что он выберется в нашу дыру в течение ближайших двухсот лет… Но что об этом рассуждать – журнал оставался в караулке. К тому же когда я вошел в комнату, то начисто забыл и про него, и про выпендрежную запись.

В комнате «2» хранились граненые осколки. Как утверждал Фомин, элементы управления неопознанным летающим объектом, который наши доблестные ПВО опустили с небес на землю. Так вот, эти стеклышки, разложенные на зеленом сукне, шевелились и поворачивались под еле слышные раскаты грома. При каждом шевелении в хрустальных недрах вспыхивало крохотное бледное сияние.

* * *

Не веря глазам, некоторое время я остолбенело следил за шевелением и вспышками осколков. Первой мыслью было, что я наблюдаю фокус, принципа которого не понимаю. Эти вещи не могут шевелиться сами по себе и уж тем более светиться без подключения видимого источника энергии.

Судя по далеким звукам, доносящимся снаружи, гроза наверху заканчиваться не собиралась. Положив пальцы на зеленое сукно, я ощупал его с разных сторон, стараясь не касаться странных стекляшек. Признаюсь, я их немного побаивался… Нет, под сукном ничего постороннего – только твердая столешница. Я напряженно выдохнул. Жирная капля скатилась с кончика носа и упала между осколков. Поспешно смахнув влагу с лица, я перешел к обследованию опоры.

Стол не шатался. Все четыре ножки плотно соприкасались с поверхностью бетонного пола, обтянутого темно-зеленым линолеумом. Нет, стол никоим образом не влиял на стекляшки. Это они вели себя на нем словно живые, хотя нет… Они вели себя так, словно на них влияло чье-то близкое присутствие.

Холод, распространяемый по обоим ярусам морозильной установкой, пробрал меня до костей и заставил прекратить обследование. С мокрой головой и в мокрых штанах я был готовым клиентом пневмонии.

Оставив стекляшки в покое, я переместился из комнаты «2» в комнату «1», делая рывки руками, чтобы разогреть мышцы. В комнате «1», как вы помните, находилась пирамидка из темного камня. Оглядев ее со всех сторон, я не обнаружил странностей. Пирамидка не двигалась, не светилась, в общем, делала все возможное, чтобы походить на обычный камень.

Металлические обломки в комнате «3» на ощупь показались мне немного теплыми. Впрочем, черт его знает, я мог и ошибаться… Зато в комнате «4» давление в обоих баллонах поднялось на две десятые атмосферы, а это, между прочим, столб воды высотой с меня ростом. Глядя на манометры в четвертой комнате, я почувствовал острое желание вырезать новую ложку, самую большую из всех, которые когда-либо вырезал.

В кладовке, которую при приемке объекта я не осматривал, на стеллажах хранились электронные приборы, сумки с костюмами радиационной защиты, а также целый шкаф с противогазами. Среди этого имущества нашлась пыльная телогрейка. Облачившись в нее, я некоторое время стоял с закрытыми глазами, согревая вату остатками своего тепла. Чуть согрел. Теперь не страшно заглянуть и в морозильную камеру.

Напялив на лицо респиратор, с замирающим сердцем я спустился на второй ярус. За алюминиевой дверью в покрытой инеем комнате, признаюсь, я ожидал чего угодно. Что мертвый пришелец будет моргать веками. Что его мышцы будут подрагивать, как у оживающего Франкенштейна. Или что он, сидя на краю хирургического стола, встретит меня вопросом: «Че я здесь делаю, начальник? И какой сейчас год?»

…Хмырь в морозильной камере лежал в той же позе, в какой его со мной познакомил майор Фомин. Все-таки аутопсия – штука серьезная, после нее особенно не подвигаешься. Хотя с того момента, когда я впервые услышал шепот, меня терзала сумасшедшая мысль, что его издает этот самый пришелец. Лежит и шепчет. И звуки, спадающие с губ, магическим образом проникают сквозь трехметровый слой железобетона и катятся по лугу, точно стрекот кузнечиков.

В морозильной камере я пробыл недолго. Изучать пришельца желания пока не было. От близости к нему в горле стоял тошнотворный ком. Мерзкий он, наш собрат по разуму. Кроме того, холод начал проникать под фуфайку, а сырые волосы мигом прихватило ко лбу. Я покинул камеру, плотно закрыв за собой дверь, и стал подниматься по лестнице, попутно анализируя странности, творящиеся на моем, мать его, до чертиков специализированном объекте.