На этом дело, увы, не заканчивается. Когда вопрос касается каменных кумиров, найденных под Псковом и Белоозером, «критики» – те же самые! – заявляют, что, мол, надо еще посмотреть, не принадлежат ли эти кумиры прежнему, неславянскому населению. Но под Псковом и Белоозером славянам предшествовали финские племена чуди (эстонцев) и веси (вепсов), у которых ни один источник не знает каменных изваяний, а первой каменной постройкой в их землях была все та же русская крепость Ладога! Игорь Яковлевич Фроянов отметил как-то, что в трудах историка может находиться три вида противоречий – противоречие фактам и источникам, противоречие логике и, наконец, противоречие самому себе. Здесь в наличии все три вида – и, право же, это уже в ведомстве другой науки, не истории и не археологии, а скорее, одной из отраслей медицины…

«Мы же на предстоящее возвратимся», как писали древнерусские летописцы, когда им случалось отступить от темы.

Мое согласие с доводами киевских археологов и Б.А. Рыбакова объясняется и еще одним обстоятельством. Дело в материале, из которого сооружен фундамент святилища. Это щебень, обломки плинфы, фресок и «голосников» – сосудов-резонаторов, которые вмуровывали в стены средневековых церквей для лучшего звучания богоугодных песнопений. Основа Языческого святилища вымощена обломками святилища христианского. Иного объяснения столь «кощунственному» применению обломков христианского храма я, читатель, не вижу. Киевские исследователи и Рыбаков предположили, что перед нами останки церкви, разрушенной в 971 году по приказу последнего Языческого правителя Руси, великого государя и полководца, Святослава Храброго. Мне же, честно говоря, это кажется сомнительным – то есть, что Святослав, преданный братом-христианином (отсылаю читателя к моей книге «Святослав»), отдал такой приказ, у меня особых сомнений не вызывает. Но могли ли его выполнить в Киеве? Именно киевские христиане, по более чем правдоподобному предположению Л.Н. Гумилева, способствовали гибели Святослава от рук печенегов на порогах Днепра. В Киеве, после ухода самых рьяных сторонников древней веры с государем на Дунай, позиции последователей новой религии должны были укрепиться. Им сочувствовал даже сын погибшего государя – Ярополк, что, надо отметить, не снискало ему любви подданных и сильно облегчило захват киевского великокняжеского престола сыну рабыни, хазарскому полукровке Владимиру. Вот как раз он, ворвавшись в Киев после бегства брата, мог и разрушить в угоду своим северным воинам и местным приверженцам исконных Родных Богов чужеродную молельню. И странно было бы, чтоб от гибели великого князя Святослава в 972 году до воздвижения святилища его сыном в 980 обломки церкви лежали бы, дожидаясь, пока их умостят под ноги изваяниям Древних Богов. Уж не знаю, как Вам, читатель, а по мне – так хозяйственные киевляне за восемь лет либо нашли бы им иное применение, либо утопили бы, от греха подальше – кто его знает, чего ждать от чужого и враждебного бога, да еще и разгневанного разрушением его храма.

Доказав беспочвенность сомнений скептиков, Рыбаков также подверг критическому рассмотрению старую версию о «сборном» характере киевского капища. Справедливо отметил, что отсутствие в нем множества почитаемых Богов (Рода, Велеса/Волоса, Лады, Лели и ряда других [10] ).

Но вот дальше как раз наступает самая слабая часть исследования Рыбаковым киевского капища. Отчасти тут не его вина – он всего лишь следовал по пути многих ученых, рассуждавших о «реформе Владимира», при этом пытаясь обосновать причины подбора изваяний именно этих Божеств для святилища «вне двора теремного». Но все же в этой главе сильнее, пожалуй, чем в других частях его титанического труда, чувствуется, что ум пожилого ученого (к моменту выхода книги Рыбакову исполнилось восемьдесят лет) начинает сдавать, утомившись более чем полувековым истовым служением Отечеству и Истории. Он путается в числе Богов и кумиров, говоря то о шести, то о пяти Киевских Божествах, то отказывает Семарьглу в кумире, со ссылкой на Срезневского утверждая, что кумирами называли лишь человекоподобные, антропоморфные изваяния (по мысли ученого, Семарьгл – птице-пес из скифо-сарматской мифологии), и видя в нем барельеф на кумире Макоши, то, словно позабыв об этом, называет ямку у северо-западного «лепестка» основанием идола загадочного Бога. Хорса и Даждьбога он разделяет и сравнивает, соответственно, с Гелиосом, «Божеством солнечного диска», и Аполлоном – Божеством света. Пример на редкость неудачный – при переводе хроники Малалы древнерусский автор переводит именем «Даждьбог» как раз греческое «Гелиос», а в другом источнике, по указанию того же И.И. Срезневского, Аполлона переводят как Хорса.

Сам набор Божеств, по мысли Рыбакова, представлял в одно и то же время и картину мира, космогонию, и… ответ славянских волхвов византийскому христианству. Предполагалось, что этим-то и объясняется отсутствие в капище «фаллического» Рода, косматого медведе-подобного Велеса/Волоса. Они-де выставляли Язычество в невыгодном свете. Остальные же Боги, кроме главного, Перуна, были, по мысли Рыбакова, словно бы отражениями главных персонажей христианской мифологии: Стрибог, имя которого ученый истолковывает как «Бог-отец» или «Старший Бог» и отождествляет его носителя со Сварогом, соответствует, естественно, христианскому «богу-отцу» из троицы. Сын Сварога (согласно Ипатьевской летописи) Даждьбог воспринимается Рыбаковым как Языческий вариант «бога-сына», Христа. Богородице соответствует Мокошь. Не хватает «святого духа», но этому, воплощавшемуся в виде голубя (Мат., 3, 16; Мар., 1, 10; Лук., 3, 22; Иоан., 1, 32), существу, вполне соответствовал бы птицеподобный Семарьгл. Хорсу же достается незавидная роль некоего «прибога» при Даждьбоге. Однако же непонятно, с чего победившие язычники стали бы стесняться того впечатления, которое бы могли-де произвести на христиан их древнейшие – а стало быть, в понятиях язычников, самые почтенные! – Боги. До позднесоветского, застойного «у нас ведь иностранцы бывают!!!» оставалась еще почти тысяча лет. Неясно, что могла бы дать язычникам перекройка их мифов по христианскому лекалу – удивляет это стремление, возникающее, как видим, даже у лучших ученых, приписать славянам-язычникам какой-то комплекс неполноценности перед «просвещенными» иноземцами. На самом деле это просто чуть более глубокая проработка давным-давно высказанной мысли, что Владимир тяготился-де «неразвитостью», «отсталостью» славянского Язычества и решил подправить его под «правильную» или «прогрессивную» веру.

И наконец – с кем хотели вести этот немой диспут киевские волхвы, кого боялись спугнуть жизнерадостной нескромностью Рода, космами Бога-оборотня, звериного хозяина Велеса? По моему скромному мнению, никакой самый чудовищный идол не отпугнул бы киевских и приезжих христиан от капища надежнее, чем его фундамент, вымощенный остатками разрушенной церкви, в том числе – осколками фресок, когда-то изображавших лица святых, богородицы, самого Христа. Нельзя же допустить мысль о том, что в Киеве X века осталось незамеченным разрушение церкви или новое назначение ее обломков.

Кроме того, по мысли Б.А. Рыбакова, «новый русский пантеон был противопоставлен не только византийскому христианству, но и скандинавскому Язычеству, от которого не было взято ничего». Спрашивается – если не было взято ничего, то в чем же противопоставление? Как говаривал один герой Гилберта Кийта Честертона, «у них не было ничего общего, поэтому им было не о чем спорить». «В пантеоне нет ни малейших следов воздействия варягов, – продолжает ученый. – Более того, первое сообщение о жертвах Перуну говорит, что именно варяг был обречен в жертву славянскому Богу… Ни одно из имен славянских Божеств (как вошедших в пантеон, так и не вошедших в него) не находит аналогии ни в скандинавской, ни в германской мифологии: Водан-Один, Тор-Донар, Фрейр-Фрейя и др. неизвестны славянской мифологии и фольклору». Все это отголоски той странной «борьбы» с норманнской теорией, которую Борис Александрович и его сподвижники, ученики Б.Д. Грекова, вели еще с сороковых годов XX века. Странной эта «борьба» выглядит потому, что взгляды «борцов» едва ли не один к одному повторяли взгляды… столпа норманнизма XIX столетия М.П. Погодина. Да никем, кроме как норманнистами, советские ученые из высшей академической элиты просто не могли быть. Ибо норманнистом, законченным, последовательным норманнистом был не кто иной, как Карл Маркс – а открытое несогласие с основоположником «всесильного, потому что верного» учения в советской науке означало политическую смерть и выпадение из научной деятельности. Изгнанника не приняли бы и на Западе – там охотно распахивали объятия лишь тем «объективным» ученым, которые повторяли за шведскими националистами XVII века и немецкими учеными XVIII века нехитрую схему: «Варяги – это скандинавы, русь – это шведы, Рюрик и его потомки – норманны, древняя Русь – это Скандославия, или Восточно-Европейская Нормандия – как угодно тому, кто дает гранты». Между тем, даже если позабыть, что летопись ясно говорит о варяжском происхождении жителей города Новгорода (кажется, никто не заподозрил викинга в Садко или Буслае?) и располагает Варяжское Поморье «в Кашубах, за Гданьском»; саги отличают варягов-верингов от норманнов и сообщают, что первый норманн, поступивший на службу к императору Константинополя, Болле Боллесон (1021 год) застал там сложившуюся дружину верингов; восточные источники называют варягов-варангов «саклиб ассакалиба» – «славяне славян»; а западные авторы именуют варягов-варангов на службе византийского императора «вандалами», как в те времена называли отнюдь не скандинавов и не норманнов, а жителей южного, славянского берега Балтики, то куда, спрашивается, девать то обстоятельство, что среди Богов на капище Владимир, захвативший власть с войском из варяжских наемников и «людия новгородского от рода варяжска», не поставил ни Одина, ни Тора, ни Фрейю?! Как отметил покойный ныне ученый и патриот Аполлон Григорьевич Кузьмин, одного этого достаточно, чтобы усомниться в норманнской теории – как в ее советской, легкой, так и в нынешней (она же трехсотлетней давности), тяжелой форме.