– Это потом, – покачал головой физик.

– Что «потом»? – не понял татарин.

– Хвастаться будем потом. Март на дворе, весна. Скоро посевная. Пора идти на Россию.

– Да у нас… У нас даже обоза нет, – развел руками бей. – Ни шатров, ни повозок.

– Возьмем в русских землях.

– Мои нукеры устали.

– Они успеют отдохнуть в пути.

– У нас мало сил!

– Вполне достаточно, чтобы разогнать русских по лесам и крепостям.

– Но зачем?! Мы одержали победу и взяли достаточно добычи, чтобы с честью вернуться назад! Зачем?

– Ты и Кароки-мурза обещали мне, что каждую весну и каждую осень бы будем ходить в набег на Россию, – холодно напомнил Тирц. – Весна наступает.

– Но почему не пропустить одну весну? Что от этого изменится?

– Русские смогут посеять хлеб. И смогут собрать хотя бы часть. И тогда они избавятся от голода.

Менги-нукер смотрел не на бея, а куда-то ему за левое ухо, отчего татарин чувствовал себя очень неуютно.

– Ты говоришь это уже десять лет! – повысил голос бей. – Ты обещал, что через десять лет Московия рухнет, а я сяду на своем законном русском троне. Ну и где обещанный трон?!

– Ты хочешь, чтобы русские принесли его тебе прямо сюда? – поморщился Тирц. – Россия уже качается и вот-вот упадет. Достаточно хорошего, сильного удара. Ее нужно бить постоянно, иначе она оправится за один-два года.

– Со мной осталось всего пять тысяч всадников, Менги-нукер, – покачал головой бей. – Они храбрые воины, но их не хватит для такого сильного удара, чтобы покорить Московию…

– Мы все равно пойдем туда, – отчеканил Тирц, глядя Гирею прямо в глаза, – мы станем ходить туда осенью и весной даже если из всей армии останусь я один!

Серпуховская дорога повернула в чистую березовую рощу, и кавалькада всадников бесшумно понеслась между покрытыми инеем стволами. Широкий тракт, снег на котором успели мелко перемолоть тысячи копыт и сотни санных полозьев, принимал в себя удары копыт без единого звука, и создавалось впечатление, что мчащийся отряд нереален, что это всего лишь призраки, выплывшие из потустороннего мира на залитый ярким зимним солнцем свет.

Встречные смерды останавливали повозки, низко кланялись, ломая шапки. Некоторые крестились, дивясь странному зрелищу: два десятка отроков одетых в яркие синие, малиновые, зеленые и желтые зипуны, подбитые куньим, енотовым, соболиным мехом, в атласных шароварах и шитых катурлином валенках, на хороших конях, в дорогих беличьих шапках, средь которых так же скачет во весь опор монах в обычной потертой суконной рясе, опоясанный толстой пеньковой веревкой, с натянутым на голову капюшоном.

Как оказался монах в числе явно небедных бояр или княжеских холопов? Если схватили по навету, или приглашен к кому-то из бояр – почему везут его не в санях, почему верхом мчится, словно брошенный супротив заговорщика государев кромешник? Оружия при нем нет, головы собачей или метлы у седла – тоже. А коли черноризинец божий сам куда-то путь держит – откуда у него такая свита?

Следом за отрядом мчался налегке табун из полусотни лошадей, который и вовсе ставил смердов в тупик: зачем заводные кони на проезжем тракте, коли на каждом яме путников ждет две-три сотни свежих, отдохнувших коней? Разве только князья али купцы богатые, породистых личных скакунов казенным предпочитающие, роскошь такую себе позволить могли…

Вытянувшись в узкую струйку, отряд обогнал по середине дороги длинный обоз, груженый рыбой, несколько замедлил шаг, снова собираясь в плотную группу – монах оказался в самой середине – после чего опять перешел на стремительный безжалостный галоп.

Купец, опустивший было руку на кнут, вздохнул с облегчением и перекрестился: он прекрасно знал, что у внешне безоружных, мирных людей в рукавах или за пазухой несомненно находились легкие, но смертоносные кистени – кто же на Руси без кистеня из дома выходит? А коли засапожные ножи к этому добавить, да плети треххвостки – и понимающему человеку становилось понятно, что никаким станишникам, татарам, али иным душегубам к этим молодцам лучше не приближаться. Да и одинокому путнику – тоже.

Знал бы купец, что в сумках у всадников упрятаны стальные пищали с кремневыми колесцовыми замками! Вовсе предпочел бы отъехать от греха прочь с дороги…

Кавалькада перешла на рысь, около версты прошла обычным широким наметом, после чего втянулась на обширный двор дорожного яма – темного, в два жилья, бревенчатого дома, ближний угол которого успел слегка просесть, нескольких навесов для коней и сена и обширный скотный двор.

Путники спешились. Один из них подбежал к монаху, принял поводья коня, отпустил поводья, снял седло, потник. Прихватив пук соломы, принялся вычищать от пены коричневатую шкуру. Монах, потягиваясь и поводя плечами, двинулся по двору. Опасливо обойдя лошадей стороной, он приблизился к кузнице, из распахнутой двери которой слышалось мерное звяканье, некоторое время наблюдал за происходящим внутри, потом поднял глаза к небу.

– У них есть утка в кислой капусте, барин, – подошел отрок в малиновом зипуне с желтым шнуром на швах, – копченый гусь, вареная убоина, запеченные молочные поросята, солонина, бараний окорок, правда, еще сырой, холодная осетрина, семга, печеный судак, курица, сорочинская ярмарка, греча с грибами, копченая кумжа…

Холоп запнулся, пытаясь припомнить, что еще имеется в местном меню.

– Ты знаешь, что завтра восьмое марта, Антип? – поинтересовался монах, глядя на покачивающиеся на ветру ветки.

– Да, барин, помню, – кивнул парень.

– Я все никак привыкнуть не могу. Восьмое марта, а всем все по барабану. Никто не бегает, не суетится. Мимозой на углах никто не торгует.

– Да, барин, – на всякий случай поддакнул холоп.

Монах опустил взгляд на него, укоризненно покачал головой. Вздохнул:

– Кумжу буду копченую, и гречу с грибами.

– А нам что спросить?

– Да ешьте что хотите, – отмахнулся монах.

Довольный ответом отрок убежал. Вскоре молодые парни выволокли из дома длинный сосновый стол, споро накрыли его вынутой из сумы скатертью, поставили серебряный кубок, небольшой графин чуть розоватого стекла, пару широких фарфоровых тарелок, похожих на драгоценные китайские.

Следом из дверей вышел грузный бородатый простоволосый мужик с густой черной бородой, в толстой душегрейке, с расстегнутой на груди темно-коричневой косовороткой, расстегнутой на груди. На шее поблескивало широкое, в три пальца, украшенное алыми яхонтами колье. Коричневые шаровары из тонкой шерсти опускались до мягких войлочных туфель, подшитых кожей.

За мужиком выбралась женщина с ковшом в руках. Такая же дородная, одета она была куда сложнее: на волосах лежал тонкий батистовый, но шитый жемчугом платок, из-под которого выглядывала красная шелковая сетка, все это прикрывала парчовая шапка с меховой обивкой. Широкое пурпурное платье, опашню, украшали длинные, до земли рукава. Расстегнутое впереди, платье позволяло увидеть еще пару слоев шелковой ткани и атласа, причем на каждой из одежд поблескивали какие-то дорогие самоцветы и жемчуга. С ушей свисали золотые серьги, с шеи – несколько нитей разных бус и ожерелий. Оставалось загадкой, как несчастной бабе удается устоять на ногах под этакой грудой сокровищ.