Хизи смотрела вслед всадникам, пока они сначала не превратились в точки на горизонте и наконец не исчезли из глаз.

Девочка не откликнулась на попытки Утки и Братца Коня завязать разговор. Она обдумывала следующее письмо Гану, мысленно раскладывая по полочкам все, что узнала с тех пор, как покинула город. Хизи придержала Чернушку, следя за тем, как скачут охотники. Менги любили веселиться и играть, но когда доходило до дела, они полностью сосредоточивались на нем. Не ради одобрения владыки, не ради уважения других, а просто потому, что от этого зависела их собственная жизнь. В походе усилия и коней, и всадников не тратились понапрасну: сумы и мешки распределялись равномерно, чтобы ни одно животное не оказалось нагружено больше остальных. Не то чтобы среди менгов не попадались ленивые, эгоистичные или глупые; просто такие люди скоро узнавали, что есть вещи, которые делать нужно, — даже мать потакала своему ребенку лишь до определенного предела. Гану Хизи написала правду, детей менги не били. Наказания были иными, провинившегося переставали замечать, своевольного ребенка не кормили. Менги рано учились понимать, что единственная надежная защита от голода — это работать как следует вместе со всеми. Хизи с трудом далась эта наука — во дворце и в голову никому не пришло бы усомниться, что ей следует подавать еду. И все же, несмотря на однообразие повседневной работы, в моменты отдыха выполненные дела приносили какое-то смутное удовлетворение — словно читаешь хорошо написанное изречение, не цветистое и не многословное, а выражающее мысль ясно и точно.

«Интересно, что собой представляет празднество бенчин и интересует ли его описание Гана?» Размышляя об этом, Хизи почувствовала, как ее настроение понемногу улучшается.

«И Тзэма будет приятно увидеть, — подумала она; пожалуй, и сердиться на Перкара тоже не стоило. Хизи ведь никогда раньше никто не был нужен; она никогда не огорчалась, если люди предпочитали быть где-то в другом месте, а не рядом с ней. Так какой же смысл так зависеть от варвара, которого к тому же она совсем не знает?

Успокоенная такими размышлениями, Хизи еще раз оглядела расстилающуюся вокруг равнину. Впереди — половина всадников уже миновала ее — девочка увидела небольшую пирамиду из камней. Пока Хизи рассматривала странное сооружение, Братец Конь натянул поводья, спешился, достал из мешка камень и положил его на груду других. Хизи подумала: нужно не забыть спросить, почему он так делает… и тут она увидела это.

Впрочем, словом «увидела» совсем нельзя было описать то, что случилось с ее глазами; они оказались словно насильно распахнуты, как двери дома, который штурмуют воины. Мимо разбитых створок в нее хлынули образы и ощущения, совершенно недоступные обычному зрению. Что-то колыхалось в воздухе, как призрак, вызванный чарами ее отца, как дрожащая струна лютни; однако это нечто было гораздо более агрессивным, и Хизи вскрикнула от неожиданного насилия, от потока пришедших извне мыслей, которые вдруг наполнили ее голову, как извивающиеся черви и мохнатые пауки. Девочка, тяжело дыша, отвернулась, лишь смутно различая чьи-то вопли — как оказалось, ее собственные. С ней случилось то же, что и во время бегства у Реки — она разрасталась, ее сила увеличивалась, а собственная душа Хизи съежилась под наплывом чувств, столь же ей чуждых, как далекие звезды. Потом воспоминание угасло, и Хизи крепко зажмурила глаза, чтобы избавиться от кошмара, но это не помогло: он оставался с ней, внутри ее головы.

И вдруг все исчезло, оставив после себя лишь путаницу воспоминаний, словно зловоние в воздухе после мелькнувшего на тропе хищника.

Спешившийся Братец Конь оказался рядом с Чернушкой; он шептал Хизи какие-то успокаивающие слова, протягивая ей руки. На секунду девочке показалось, что она не нуждается в его утешении: ведь ничего, кроме смятения, не осталось. Но ее тело оказалось более мудрым, чем затуманенный разум, и, всхлипнув, Хизи соскользнула с седла в объятия старика, с благодарностью вдохнув запах дыма и кожи. Братец Конь гладил ее по голове и бормотал какую-то чепуху, среди которой, впрочем, промелькнула одна короткая фраза:

— Я этого боялся. Я боялся, что так и случится.

Гхэ проснулся. Что-то пыталось его съесть.

Это было что-то грузное, похожее на рыбу, змею и скорпиона одновременно. Оно ткнуло его мордой, а тонкие щупальца начали теребить сердечные нити, на которых держалась жизнь Гхэ. Это он отметил краем сознания, без особого страха. Все опасения и чувства отступили перед всепожирающим пламенем потребности, потребности такой острой, что Гхэ даже не понял, что это такое; места для других желаний просто не оставалось. Каждая жилка в нем трепетала, молила, жаждала. Гхэ судорожно вздохнул и оттолкнул от себя надоедливое чудовище, слепо нашаривая то, в чем так ужасно нуждался. Воздух обжег его легкие, словно облако острых осколков стекла, и он неожиданно осознал, что не дышал очень давно…

Тварь обвивала его кольцами живой плоти, и Гхэ, оскалив зубы, кинулся на нее, ударил ребром ладони, стараясь найти выход своему непонятно на что направленному желанию. Удар не причинил никакого вреда покрытому чешуей чудовищу, но в тот же момент существо, казалось, раскрылось перед Гхэ, стало тонкой паутиной нитей, опутавших яркую сердцевину — такую соблазнительную, такую прекрасную, что Гхэ вскрикнул. В то же мгновение он узнал и мучающее его желание. Это был голод, невероятный и какой-то извращенный, но тем не менее голод. Гхэ жаждал светящейся сущности твари, ее жизни. Взвыв, как собака, он ухватил и рванул к себе нити жизни чудовища, и они порвались легко, как паутина. До Гхэ не сразу дошло, что сделал он это не руками — он видел свои пальцы, впившиеся в упругую плоть, — но когда светящиеся нити, извиваясь, подались, они, казалось, вошли в его ладони, стали новыми горячими жилами в его руках и груди; их пламя заполнило грызущую пустоту внутри, где жил его голод, и насытило его. Наслаждение, смешанное со страданием, было так велико, что Гхэ чуть не погрузился в беспамятство. Рыба-змея-скорпион яростно боролась, пустив в ход когти и жало, но ее жизнь, поглощенная Гхэ, дала ему силы, а боль ничего не значила по сравнению с утоленным голодом. Вскоре тварь перестала шевелиться, и последние еле заметные струйки ее жизни заколыхались в воде, как выпавшие волосы.

Только тогда Гхэ огляделся. Там, где он находился, было абсолютно темно, и все же он мог видеть. Над ним простирался купол просторного зала, величественного, погруженного в вечную тьму, залитого водой и грязью. Вода, холодная и недвижная, как свинец, покрывала весь пол зала. От огромного помещения отходили четыре коридора, перекрытые массивными железными решетками.

— Где я? — громко спросил Гхэ у тьмы. — Что это за место? — Однако ему почему-то казалось, что все вокруг принадлежит ему по праву, что это его тронный зал. Гхэ видел и сам трон, на котором резные алебастровые волны уходили вниз, встречаясь с настоящей водой. Гхэ задумчиво приблизился к величественному креслу, поднялся по ступеням из воды и, после минутного колебания, уселся и оглядел свои вновь обнаруженные владения.

Где-то вдалеке, в одном из коридоров что-то двигалось, колебля воду. Гхэ чувствовал трепет душевных нитей существа. Это вызвало легкий голод, но Гхэ был слишком сыт сейчас, чтобы начать охоту. Сосредоточившись, он разглядел еще одно существо, потом еще.