Бок о бок мы поднялись к верховью Acequia Nueva, где мавр ходил по воде, и перед нами открылись величественные горные пики, отделяющие нас от Севера. По длинной горной арке мы добрались до вершины Лестницы Великана, откуда видна вся Южная Долина, отделяющая нас от побережья и от Африки, возможно различимой в ясный день, где, как я надеялся, мавр будет в безопасности. В последующие годы любые упоминания в классических текстах о загробном мире блаженства или чем-то подобном вызывали перед моим мысленным взором именно такой вид, хотя, по правде говоря, мавр привел меня туда не для приобщения к понятию рая. В лучшем случае он хотел научить меня искусству компромисса, показать рай, который мы создаем на земле.

Заря подчеркнула горизонт тонким ободком розовато-серого света в тот самый момент, когда мы остановились, как я полагал, на короткий отдых и сели полюбоваться развернувшейся под нами панорамой. Долины, протянувшиеся до далекого моря, морщинились зелеными и расплывчатыми черными складками. К ручьям и речкам жались огоньки оживающих в преддверии нового дня очагов хижин, маленьких хозяйств, селений и деревушек. Бледное свечение на горизонте постепенно уступало солнечной позолоте, и чем ярче становился естественный свет, тем больше расплывались очертания поселений — так постепенно исчезают светлячки в неровном ярком свете факела — и в конце концов лишь слабая дымка, стелющаяся над желтовато-коричневыми полями, выдавала места, где кто-то жег свежесрубленные ветви. И хотя отдельные деревни стали практически невидимыми, мавр, указывая на каждую деревеньку, каждое селение и finca[20]в поле нашего зрения, точно называл их. Завершив сей длинный список, мавр спросил, понимаю ли я значение тех названий, и я признался, что не понимаю.

— Неудивительно, — сказал он. — Это все арабские названия. Пещера Пасечника, Белые Камни, Аркады, Родники, Место к Востоку… твой народ не переименовал их. Какие-то места известны по их франкскому названию, несколько хозяйств названы по именам тех, кто живет там, но деревни, реки и сама гора все еще носят свои арабские названия. Как ты думаешь, почему так случилось?

И снова я не смог предложить ничего, кроме неведения, но мне не хотелось разочаровывать мавра, и я по-детски предположил, что мой народ слишком занят выживанием, чтобы давать названия своему окружению, и со временем все эти места будут называться христианскими словами.

— Может быть, — согласился мавр. — Может быть, ты и твои дети или твои внуки найдут слова для вашего мира. Впрочем, я так не думаю. Послушай. Называя какое-то место, ты признаешь его своей собственностью. Мой народ прожил здесь около двенадцати поколений, научился жить в этом мире и сделал его своим. Вот почему я здесь. Я избран, так как говорю на вашем языке, но остаюсь здесь потому, что знаю этот мир и он принадлежит мне. Даже воинам пришлось признать это. Твой народ завоевал нас своими армиями, но еще не познал эту землю, не сделал ее своей. Желая утвердиться в своем праве собственности, твой народ не сумел переименовать нашу землю. Я не сбегу отсюда по одной простой причине: эта земля — моя земля. Не на деле, не по праву сильного, но по праву знания: я исходил ее вдоль и поперек, я понимаю ее названия, настроения и прихоти. Вот почему я не сбегу, хотя и благодарен тебе за проявленную ко мне любовь. Это мой дом. Я должен остаться, что бы со мной ни случилось. Другая причина, по которой я не могу спасаться бегством, состоит в том, что все названные мною места, все те, что носят арабские имена, заняты христианами, и вряд ли я найду помощь, необходимую для побега. Ты ведь видел стены с красными крестами? Скверный способ сказать: я здесь и это мое — будто зверь помечает свою территорию. Язык — вот всегда лучший путь удержать что-либо, поскольку словами мы несем дух земли в наших сердцах. И все же эти кресты показывают, у кого здесь власть. Я не хочу, чтобы меня схватили при бегстве, как загнанного охотниками зверя. Я предпочитаю встретить любую опасность лицом к лицу, как подобает мужчине. Посмотри на свою тень. Видишь, какая она длинная, а такой тень человека бывает ранним утром и на заходе солнца. Пусть тень моя останется длинной; более я ничего не прошу.

Мавр не желал слушать никаких возражений. Даже мои слезы его не тронули, а если и тронули, то лишь настолько, чтобы уверить меня, мол, ничего с ним не случится, что он останется на этой горе до тех пор, пока хоть один человек будет помнить, что он бывал здесь, а это очень много для него значит. Даже тогда я догадался, что «один человек» — это я, а теперь понимаю, что за показной храбростью мавра скрывалась более глубокая правда. Существует не один рай; мы обретаем самые разные виды вечности здесь, на земле, благодаря влиянию наших деяний на других людей. Пока память о нас живет в чужих сердцах, пока хоть один человек вспоминает нас с искренней любовью, мы не умерли для этой жизни. Возможно, вы захотите воспользоваться этой сентенцией, милорды.

Однако слова мавра были слабым утешением. Мы вернулись в aldea. Я проскользнул в родительскую хижину, вернулся к жизни, от которой готов был отказаться. Думая о предстоящей порке, я испытывал отчаяние, по силе своей сравнимое с душевным подъемом минувшей ночи. Дневной свет — жестокий властитель, особенно в разгар лета, когда он отбеливает и выравнивает все живое. Во время солнцестояния силуэт человека на фоне неба кажется невыносимо хрупким, почти как лист на ветру. С той самой ночи я предпочитал лунный свет. С вашего позволения, я ночное существо. Я говорю это с вызовом, ибо нет ничего более порочного, чем деяния дьявола, бесстыдно совершаемые при ярком солнечном свете. В aldea Инквизитор сидел под старой липой и разговаривал с остальными детьми.

Быть может, несправедливо приписывать деяния Инквизитора дьяволу. Инквизитор был утонченным человеком, не склонным к упрощенным понятиям добра и зла. Поразительно, что он достиг столь высокого положения, ибо я никогда не слышал, чтобы он оперировал абсолютными нравственными понятиями, как люди, подобные вам, милорды. Однако, какими бы утонченными ни были движения ума, любой, кто делает выбор, так или иначе служит дьяволу, и Инквизитор выполнил свою миссию очень прагматично и в интересах церкви.

Предательски правдивые слова детей часто недооцениваются взрослыми, хотя эти слова весьма убедительны, когда используются в далеко не детских целях. Подозрения и обвинения завистливых соседей следовало замаскировать более невинными и беспристрастными суждениями, и в беседах с моими ровесниками Инквизитор нашел предлог (я не могу назвать это доказательством), необходимый для взятия мавра под стражу. Трюкач всегда идет по тонкой линии, отделяющей развлечение от более зловещей двуличности, и беда мавра заключалась в том, что простые фокусы, которые он показывал нам, детям, ради развлечения, с другой точки зрения можно было толковать как подтверждение дьявольского дара.

Я так и не понял, почему другие дети с такой готовностью предали человека, в котором до тех пор души не чаяли. Возможно, они, как и я, когда настал мой черед, не сознавали, что их слова — предательство. Или, может, они лучше меня чувствовали потребности общины, лучше понимали, что значит быть изгоем, и считали цену изгнания слишком высокой за толику веселья и фантазий. Не знаю, ибо мне так и не представился случай спросить их. Однако через два дня после нашей прогулки при луне и беседы Инквизитора с моими приятелями мавра взяли под стражу и обвинили в колдовстве. Он якобы общался с ночными созданиями (в некотором роде правда, хотя не в том смысле, какой вкладывал в эти слова Инквизитор), он скрывал своих фамилиаров[21]на горе в одному ему известных местах (опять правда, но не в дурном смысле, как было представлено), и, возмущаясь возвращением христианских земель христианам, он околдовывал соседей и похищал их детей, дабы удовлетворить потребность дьявола в неокрепших душах. Чтобы скрыть политический характер своей миссии, Инквизитор смастерил дымовую завесу из невинных детских историй.