— Поверьте, друг мой, — поспешил заверить его Альваро, — то, о чем мы здесь говорим, никуда дальше не пойдет. Слишком многое из сказанного может затянуть петлю на чьей-то шее.

— Ну что ж, — продолжил Алеппо. — Я полагаю, что герцог Сфорца не может и не захочет отразить вторжение французов. Французский король спит и видит, как бы поскорее его начать. Французы — никудышные купцы, а давно известно: чем бездарнее купец, тем чаще его мысли обращаются к грабительству.

— Тем не менее, — перебил его Лопес, — мне кажется, вы недооцениваете Сфорцу. Милан — по-прежнему богатейший город Италии. Сфорца может нанять большую армию, чем Людовик. Все решают франки и флорины.

— Не так-то это просто, — вмешался Кордоса. — Милан — конечно, богатый город, но поверьте мне, друзья, столько денег, сколько нужно, он не наберет. Не будем забывать, что мы ссудили Сфорце сто тысяч гульденов под восемь процентов через посредника — Авраама Беналафа, амстердамского еврея. Давайте уговорим его потребовать возврата долга.

— Но герцог не нарушил договор, — поспешил прервать его Альваро. — И в его лице мы будем иметь врага, а пока, что бы там ни задумал король Франции, в Милане правит он.

— То же самое скажет и Авраам, господа. Он не станет требовать, чтобы Сфорца вернул деньги. В ином случае евреи Европы вцепятся ему в глотку. Мне кажется, иметь дело с Миланом менее рискованно, чем с Испанией. Вполне вероятно, что король Франции, даже если он захватит Милан, выплатит долги Сфорцы. С другой стороны, он сам просит денег, и, я полагаю, мы можем ссудить ему двести тысяч флоринов под двадцать процентов годовых. Таким образом через три года одна только прибыль покроет все убытки, которые мы можем понести в Милане. Действовать надо через парижских и миланских евреев. Впрочем, даже если война будет отложена, мы все равно окажемся с прибылью…

— Короче говоря, — подвел итог Альваро, — вы предлагаете не давать деньги королеве Испании. Вы к этому ведете, Ван Ситтен?

— Альваро, старый друг, смотри сам. Торквемаду назначили великим инквизитором. Куда идет Испания? Неужели ты думаешь, что аппетиты инквизиции можно удовлетворить? Послушай меня — это между нами, только между нами, — разве найдется хоть один благородный испанец, в ком нельзя найти хоть каплю еврейской крови, если не от отца и матери, так от бабушки и дедушки или прабабушки и прадедушки? Где остановится инквизиция? Какова цена залога? Какова цена гарантии? Моя бабка была наполовину еврейка. И теперь я приезжаю в Испанию, как во враждебную страну…

Альваро почудилось, что солнечный свет померк и в воздухе повеяло холодком. Он машинально принимал участие в дальнейшей беседе, говорил то, что от него ожидали. Деловая встреча закончилась, и все, кроме Ван Ситтена, который остался на обед, разошлись. Они с Альваро были старыми друзьями. За столом Ван Ситтен держал себя исключительно светски. Он побывал в таких местах, где не бывал никто из знакомых Альваро, и развлекал Катерину и Марию рассказами о далекой России, Святой земле, диких турках и полудиких болгарах. Когда разговор перешел на Колумба, оказалось, что Ван Ситтен тоже думает, что до Индии можно доплыть, если держать путь на запад. Однако он считал, что до Индии, скорее всего, так далеко, что понадобится огромный корабль — иначе людей и необходимый груз туда не доставить, а такого корабля пока нет. В Амстердаме, рассказывал Ван Ситтен, евреи-географы рассчитали длину пути вокруг света. Оно значительно больше, чем полагали итальянцы.

— И вот интересно — эти евреи родом из Испании. Вы уже двести лет поставляете нам испанских евреев, Альваро.

Заметив, что Мария де Рафаэль изменилась в лице, Ван Ситтен спросил, не раздражает ли ее такой откровенный разговор о евреях.

— Напоминание о них мне неприятно, — ответила Мария.

— В таком случае — молчу, — пообещал Ван Ситтен.

После обеда Альваро отправился с Ван Ситтеном к конюшням — там Хулио уже держал наготове оседланную лошадь голландца.

— Сегодня ты, старый друг, не в лучшем настроении. Хотел бы я хоть чем-то помочь тебе, — сказал Ван Ситтен, прежде чем вскочить в седло.

— Спасибо за участие. Но, боюсь, никто мне не поможет.

— Неужели дела так плохи?

Альваро пожал плечами, и Ван Ситтен, помолчав, сказал:

— Я не был в Испании два года, Альваро. Что случилось за это время?

— Ты сам упомянул об этом — инквизиция.

— А-а… — Какое-то время Ван Ситтен задумчиво смотрел на Альваро, потом сказал: — Вашим евреям следовало бы оставаться евреями. Здесь все они стали испанской знатью. В Голландии они остались евреями, и мы хорошо уживаемся. А здесь евреи искушают Бога.

— Разве Бога можно искушать?

— Вы, испанцы, слишком много думаете о Боге. Слишком много о Боге и слишком много о евреях.

— Это особая испанская проблема, — проговорил Альваро. — Видишь ли, друг мой, в нашей проклятой стране, как ты заметил, нет ни одного дворянина, который отчасти не был бы евреем — целиком, наполовину, на одну четверть или одну восьмую. Все мы называем себя христианами, но стоит копнуть поглубже…

Он замолк: его внимание привлек Хулио, стоявший в нескольких шагах с лошадью Ван Ситтена.

— Ты никому не доверяешь, — сказал Ван Ситтен.

Вместо ответа Альваро схватил его руку и крепко пожал ее.

— Не приезжай больше в Испанию, — тихо попросил он.

— Тогда ты приезжай к нам, — сказал Ван Ситтен.

Альваро ничего не ответил, только пристально посмотрел на него. Ван Ситтен сел на лошадь. Альваро взял ее под уздцы и сделал Хулио знак удалиться. Медленно, церемонно, как велит обряд гостеприимства, он довел лошадь до ворот. Больше Альваро не проронил ни слова. Еще минута — и Ван Ситтен пустился вскачь.

После отъезда Ван Ситтена Альваро, стоявший у ворот конюшни, увидел, что кто-то приближается к его дому. Этот человек ступал медленно и с достоинством; возле него кружили оборванные мальчишки, кидавшие в него засохшими комьями грязи. Лишь спустя мгновение Альваро признал в нем раввина Мендосу и понял, что не может сразу увидеть в раввине того, кем он является, — раввина и еврея. На этот раз Альваро не кинулся к нему на помощь, а спрятался за столб конюшенных ворот и оттуда смотрел, как Мендоса направляется к его дому. Из своего укрытия он видел, как Мендоса пересек сад и подошел к парадному входу, — тогда Альваро, быстро обогнув конюшни, приблизился к дому с другой стороны. Он стоял снаружи, у конца длинной галереи, невидимый для тех, кто находился в ней, когда Хулио отворил дверь Мендосе. Слуга с удивлением уставился на раввина; некоторое время он просто глазел на него, потом, придя в себя, слегка отодвинулся, кивком пригласив еврея зайти.

Со своего места Альваро не мог видеть, как Мендоса вошел в галерею. Катерина и Мария сидели в дальнем ее конце. Мария кроила плащ, ткань для которого Альваро привез из Севильи, а Катерина помогала ей соединять выкроенные детали и скреплять их булавками. Обе женщины с головой ушли в работу и не заметили появления Мендосы. Раввин остановился — и вновь оказался в поле зрения Альваро. На голове у него была широкополая шляпа, он сжимал руки. Альваро понял, что Мендоса потерял дар речи, он не мог ни назвать себя, ни каким-либо другим образом привлечь внимание женщин, а может быть, просто боялся, что было, по сути, одно и то же. Хулио подошел к раввину, растерянно глядел на него и явно не понимал, что ему делать. Альваро спрашивал себя: почему он не входит в дом, чтобы разрядить ситуацию, но, как и Мендоса, словно окаменел и потерял способность двигаться и говорить. А Хулио был всего лишь слуга. Наконец он, шаркая, подошел поближе к женщинам. Они же по-прежнему не отрывали глаз от работы.