Запускал ли Шагал лапу в казну? Когда он уже уехал, то выяснилось, что запускал. Для этого он использовал, так сказать, выгодно сложившуюся оперативную ситуацию. Однажды друзья сделали нам по случаю какого-то праздника оперативный подарок. Это был подвербованный иностранец, от которого поступала кое-какая информация. Послали мы эту информацию в Центр, и вдруг пришло оттуда указание выплатить нашей доверительной связи вознаграждение в западной валюте. Шагал моментально принял решение взять иностранца на личную связь и взял. Появившись в Берлине в ореоле работающего с агентурой резидента, он вызвал умиление и даже восторг руководства. Таких было мало, а в иные периоды и вообще не было. Вручая иностранцу пятьсот марок, он говорил: «Я выхлопотал тебе премию, поэтому деньги – пополам. Пиши расписку на тысячу». В конце концов, немцу это надоело, и он пожаловался на Шагала сотруднику друзей, у которого прежде был на связи. Однако друзья рассказали мне это в неофициальной беседе лишь через пару месяцев после того, как Шагал навсегда покинул Галле. Нам всем было невероятно стыдно перед немцами за нашего начальника. Берлин на мои сигналы реагировал вяло. Асауленко возмущался вместе со мной, но по-отечески предупредил, что повторного бунта мне не простят. Мой многоопытный приятель-кадровик доверительно сообщил мне, что у моего начальника чрезвычайно прочные позиции как в Берлине, так и в Москве и пытаться сдвинуть его с места, выражаясь языком современных политиков, – контрпродуктивно.

Мы попробовали воздействовать на Шагала своими силами и провели партсобрание с повесткой: «О моральном облике коммуниста-чекиста». Для порядка и себя покритиковали, но каждое выступление содержало весьма прозрачные намеки на неприличное поведение нашего шефа. Тот все понял и испугался. Для начала поговорил с кем надо в Берлине и при поддержке парткома низверг меня с поста партийного секретаря. Мотивировка была такая: мне, мол, слишком часто приходится оставаться за начальника, а это негоже, когда начальник и секретарь первички – одно и то же лицо. Такому ходу событий я несказанно обрадовался: с моих плеч свалилась моральная ответственность за аморальное поведение шефа, от которого я уже начал сильно уставать. Между тем Шагал во избежание бунта принялся усиленно сталкивать нас лбами, стремясь всех перессорить, однако мы быстро разобрались в его новой внутренней политике и торжественно поклялись не верить ни единому его слову, а дезинформацию, полученную от него, немедленно сообщать друг другу. Так и жили, отводя душу в работе. Фадейкин и Асауленко уехали. Руководителя Представительства сменил очень опытный разведчик генерал Лазарев. Секретарем парткома стал человек, которого в разведке, да и в КГБ мало кто знал. А задолго до этого на должность первого заместителя Фадейкина был прислан из столицы генерал Базилевич, выдвиженец из среды комсомольских вождей, пожелавший отправиться на передний край борьбы с империализмом, но знавший разведку только по знаменитому фильму с артистом Кадочниковым в главной роли. Под его руководящую длань и были поставлены все четырнадцать резидентур в округах ГДР. Месяца три нас к нему не пускали. Говорили: пусть освоится, почитает специальную литературу, овладеет терминологией. А через указанный срок, когда мы понесли ему на подпись документы, он уже бойко писал разноцветными карандашами дурацкие резолюции, от которых веяло непререкаемым комсомольским задором: «Улучшить, повысить уровень, поднять на должную высоту» и т. п. Базилевич оказался человеком неприятным во всех отношениях. Дистанция между ним и простым опером всегда была поболее, чем расстояние от колокольни Ивана Великого до острова Кунашир в Курильской гряде. Он сам установил эту дистанцию. До сих пор не могу без внутреннего содрогания вспоминать его похожие на куриную задницу губы, изрекающие глупые сентенции, исполненные спеси и снобизма.

А Лазарев оказался хорошим мужиком: простым, прямым, честным, иногда по делу грубоватым. Бывший фронтовик, он часто вспоминал о войне и о том, кто в ней кого побил, за что немцы не больно его привечали. Должен сказать, что даром дипломата Лазарев не обладал, из-за чего и не смог продержаться в ГДР более двух лет.

Помню рассказы немецких друзей, как он отмечал тридцатую годовщину Победы. В Представительство приехала немецкая делегация, возглавляемая министром МГБ Мильке. Вместе с руководством Представительства друзья вошли в банкетный зал и остолбенели от изумления. Посреди зала на столе стояли ведро с водкой и несколько десятков металлических солдатских кружек. Тут же стояло блюдо с ломтями черного хлеба и кусочками сала.

– Будем обмывать Победу по-фронтовому! – заявил Лазарев.

Правда, после первой кружки состоялся нормальный банкет за нормально сервированным столом в другом зале. Как раз эта шутка Лазарева немцам очень понравилась.

Однажды Лазарев приехал к нам в Галле. Друзья приняли его тепло, организовали посиделки в непринужденной обстановке. Генерал разговорился, и мне полночи пришлось работать переводчиком. Он много рассказывал о себе. Как рос в семье, где было более десятка детей, и как все его братья и сестры при поддержке государства выбились в люди. Потом мы вместе с немцами гуляли по тысячелетнему ночному городу, и он с детской непосредственностью восхищался застывшим каменным великолепием немецкого Средневековья, причудливыми ажурными шпилями и башнями, гулким боем старинных часов и мастерской подсветкой всей этой чудесной и таинственной красоты.

Я знавал многих больших начальников, которые в юности пришли в Москву чуть ли не в лаптях из деревенек, где даже не было сельсоветов, и устроили свою карьеру путем женитьбы на уродливых прыщавых столичных девицах с могучими родственными связями. Сколько барства, чванства и спеси проявлялось у этих подонков, вылезших в буквальном смысле из грязи в князи. Ничего подобного не было в Лазареве, потому что он сделал себя сам своим трудом.

Сменил его на посту руководителя Представительства генерал Василий Тимофеевич Шумилов, бывший секретарь Ленинградского обкома ВЛКСМ и бывший начальник Ленинградского УКГБ. Его почти десятилетнее правление составило целую эпоху в истории Представительства. Об этом примечательном и достопамятном времени я подробно расскажу ниже.

Незадолго до тридцатой годовщины Победы друзья отмечали двадцатипятилетие своих органов госбезопасности. Я был награжден немецким орденом «За заслуги перед народом и Отечеством», Шагалу дали какую-то медаль. Мой шеф был потрясен такой несправедливостью (читатель должен знать, что немцы к каждой награде прилагали конверт с деньгами) и пошел куда-то выяснять, не вышло ли ошибки. Немцы сказали, что ошибки нет.

– Зачем вы это сделали? – спросил я у них, отчетливо осознавая, что теперь для меня настанут совершенно черные времена.

– Так решил наш министр, – был ответ. – Ведь ты выполняешь всю работу шефа.

Я полагаю, что дело было вовсе не в этом. Просто немцы давали понять нашему руководству, каково их истинное отношение к Шагалу, и хотели поспособствовать его скорейшей эвакуации. Он к тому времени провел в Галле уже семь лет. Это было на два года больше обычного установленного срока. Шагал несколько раз объявлял друзьям, что уезжает, собирал очередную машину подарков и оставался. В начале 1976 года он все-таки уехал. На прощанье угостил нас шнапсом с бутербродами, которые натырил за двое суток до этого на собственной отвальной, устроенной ему немцами. Бутерброды были несвежие, и у нас разболелись животы, а я попал в госпиталь с отравлением.