Я сидела рядом с Кристианой на толстом матрасе между подушками и думала, что именно сюда мне и надо было, в Германию, вниз по карте, к чему-то другому, к переломному пункту. К переменам. Видимо, пора решиться и изменить стратегию на противоположную. Действовать извне. Ну конечно же, так и надо, думала я. Или нет, я не думала, в этот момент я плыла по течению. Да, надо попробовать делать, как она. Испытать ее жизненную стратегию. Просто-напросто.

Я посмотрела на Кристиану, меня несло к ней течением, в глубину ее зеленых глаз, в которых отражался желтый свет стеариновых свечек, что-то острое и темное, а дальше — мягкий лес, темнота, как свод внутри глаз, как чаша.

На улице шел дождь, по окнам текли струйки, но Кристиана зажгла свечи. Она сидела рядом со мной, в руках у нее была маленькая блестящая флейта, ее темные волосы отражали свет, а подушки переливались мягкими красками: красной, пурпурной и желтой. Сидя так вместе с ней я ощущала, что наконец-то проникаю внутрь происходящего, в суть.

Я стояла у окна, смотрела вниз на фьорд и не знала, что делать. Все казалось одинаково важным и неважным. Я могла почитать книгу, приготовиться к проповеди, могла и дальше стоять вот так или выйти на улицу и прогуляться в этот мягкий весенний день, пойти на остров, могла просто забраться под одеяло или испечь кучу вафель и съесть их все сама. А то взять и поехать в рыбацкий поселок, к Нанне и Лиллен, и побыть с ними. Я представила, как сижу вместе с ними в их домике на самом конце фьорда, где начинается море.

Но что-то все равно мешало; я видела, как «оно» лежит на подушках между мной и Кристианой, на большом полосатом матрасе. Нет, мне не удалось одним прыжком преодолеть пропасть и начать жить по-иному. И я была в отчаянии. Ибо «оно» не исчезало, даже когда я пыталась смотреть на жизнь иначе, «оно» только проваливалось глубже и глубже. И лежало где-то там, так что его нельзя было достать, хотя я и не пыталась. Нет, я справлюсь, буду сильной и пойду дальше.

Я посмотрела вниз на фьорд. Вода, и больше ничего. Я стояла у письменного стола перед окном и смотрела на водную гладь — огромное, темное, молчаливое и пустое пространство.

Справлюсь ли я, стану ли настолько сильной, как хотела того Кристиана? Так, чтобы она позволила мне быть с ней ближе?

Дело было вовсе не в том, что кто-то оспаривал основные положения моей работы, не в профессиональных возражениях или критике. Вовсе нет. Наоборот, все, как могли, поддерживали меня, многие делали вполне конструктивные предложения. Но я чувствовала себя совершенно одинокой. С самым главным для меня я была один на один. Это и ввергало в отчаяние. Но именно этого Кристиана не хотела понимать.

Я пришла к ней, а она меня оттолкнула, не захотела разделить со мной мое отчаяние, но зато подарила мне свой образ мыслей. И теперь я пыталась овладеть им. Это было ее условием, чтобы быть вместе, и я приняла его как дар. Приняла и старалась как могла. Хотя чувствовала, что она обманула и меня, и нас обеих.

Так я думала в тот вечер. Потому что я ничего не поняла. Мне казалось, она владеет ситуацией, спокойна и ее корабль уверенно держит курс, и лишь потом я осознала, что это была только видимость, ее жалкое суденышко не в состоянии было спасти даже ее одну. А тут еще я в него забралась. Плюхнулась тяжело и неуклюже. От меня не было никакого толку. Наоборот. Я только тянула ее дальше вниз, тянула и цеплялась, а она барахталась и старалась выбраться на поверхность. И не смогла, а я ей не помогла. Вот как было на самом деле.

Не знаю, сколько времени я простояла так, как вдруг зазвонил телефон. Это был ленсман. Он говорил издалека, с мобильного телефона, и было плохо слышно. Молоденькая девушка повесилась на верхней балке каркаса, на котором сушили рыбу, на вешалах.

— Ты знаешь, где это? — спросил он.

— Да, — ответила я. Я шла за Кристианой по коридору. Она играла на флейте, но звука не было, я ничего не слышала. Только хлопок выстрела, хотя я не была в тот момент рядом и его наяву не слышала. Ленсман говорил, а у меня в ушах раздавались выстрелы. То был пистолет, из которого застрелилась Кристиана. Вот она упала на землю, ломая ветки, и лежала на гниющей листве, в тумане, и все стреляла и стреляла себе в голову, и головы уже не было, а она все не унималась.

— Ты приедешь?

Место находилось в трех милях[6]отсюда, по дороге вдоль фьорда к морю. Я спросила, известили ли родственников, и он ответил, что в поселок послали гонца, он товарищ ее старшего брата.

— Они скоро приедут сюда, — сказал он, — ее родители. Перевозку тоже вызвали, она в пути.

— Я сейчас буду, — сказала я. — Сколько ей лет?

— Девятнадцать, — ответил он.

— Я еду, — сказала я и повесила трубку.

Вышла в коридор и тут только ощутила, как замерзла. А куртка осталась в церкви. Придется надеть другую — зеленую горную. Я начала натягивать ботинки и остановилась, нагнувшись, в одном полунадетом ботинке, держась рукой за стенку. Смотрела на полоски на полу, щели между выкрашенными в коричневый цвет досками. Было такое чувство, что забыла взять что-то нужное, но я не могла понять, что именно. Надела наконец ботинок и побежала вниз по лестнице.

Я выехала задним ходом из гаража и свернула на дорогу. Не стала возвращаться и запирать дверь в гараж. Вспомнила, что здесь на дороге часто играют дети, и сказала себе: осторожнее, Лив! Я притормозила, свернула на первую дорогу, которая шла к магистрали, вывернула налево на шоссе, здесь асфальт был совсем голый, и наконец-то я смогла прибавить газ и поехала, не поворачивая, по извилистой дороге.

Надо же, в такую хорошую погоду, подумала я. Как будто солнце могло чему-то помешать, выставить стальной щит. Дорога, по которой я ехала, была похожа на коридор, и казалось, что я все время слышу флейту, но без звука.

Я проехала поворот, затем съезд к маленькому местному аэропорту, откуда летали самолеты до большого аэропорта на другой стороне фьорда, с которого уже можно было улететь отсюда, далеко-далеко.

Повеситься вот так, средь бела дня. Я попробовала сосредоточиться, но было тяжело. О чем тут думать? Разве тут можно найти оправдание?

Я вспомнила, как ехала сюда на машине. Я заночевала в мотеле на северном побережье Германии, чтобы на следующий день попасть на паром. Я стояла у открытого окна и смотрела вниз на воду, темную и пустую воду, кроме нее, нигде ничего не было. Люди, проходившие мимо внизу, похожие на кукол, большой паром, стоявший у причала, — все это двигалось по тонкой корочке, почти пленке. Я могла бы кинуться в эту воду и больше не вынырнуть. Это казалось так легко. Ни краев, ни границ. Ничто не мешало, ничто не удерживало.

Девятнадцать лет. Как Майе. Я подумала о Майе и представила себе ее голубые глаза, блестящие серьги в ушах и пирсинг, как если бы Майя повесилась там. Я думала о мертвой девушке, а видела перед собой совсем близко Майю, лежащую на земле. И знала, что услышу плач Нанны, когда открою дверь машины. Нет, это не Майя, сказала я себе.