У нас с ней тоже были времена. Когда месяцы, дни, часы, минуты и секунды складывались в ослепительный, стремительно бегущий молодой поток, про который спустя несколько лет можно с уверенностью сказать: «Да, это было наше время!»

Моя Джульетта. Очаровательная, талантливая, выносливая, яркая, чувственная.

Она месяцами общалась с моим членом как с отдельным персонажем. Я был просто носителем того, что ей так дорого. Зачастую носителем, с ее точки зрения, абсолютно не заслуженным. Мне оставалось просто, не дыша, любоваться ею и не мешать их счастью.

Вот она в испанском средневековом платье на репетиции Лопе де Веги; вот ей дают это платье домой, в общагу, подго—товить его к завтрашнему показу. И я знаю, как мы будем использовать это платье при подготовке к показу, и знаю, какой эта подготовка будет насыщенной и во сколько она закончится.

Мы репетировали, конечно, и с другими ребятами с нашего курса, и с другими курсами, репетировали отрывки, этюды, капустники. Но только когда мы находились на сценической площадке рядом, появлялся такой зашкаливающий натурализм чувства, что мастер удовлетворительно крякал и громко ржал: «Все, ребята, гасим свет, отворачиваемся». Чувство натуралистичности, когда казалось, что зритель подсматривает за актерами, присутствовало в нашей сценической жизни сполна.

Когда начали работать по Шекспиру, наш мастер Михалыч обвел с улыбкой курс глазами и спросил: «С какого отрывка начнем?» Это была удачная шутка, все засмеялись.

Именно с Шекспира она стала называть мой член именем собственным. Ей стало неудобно, что нас зовут одинаково.

На момент, когда мы занимались Шекспиром, она называла его Уильям.

«Где он таскал по морозу моего маленького Уильяма? Он нас совсем заморозил… Давай, Уильям, я тебя поглажу. Я тебя согрею…»

Я к этому Уильяму даже иногда ревновал.

Затем был Чехов. У них установились интеллигентные отношения. Когда я возвращался домой позже, она радостно восклицала: «Антон Павлович пришел! Дорогой мой Антон Павлович, а можно я вас поцелую, просто, по—свойски… – Она вставала на колени и расстегивала мне ширинку. – Идите—ка ко мне, мой милый Антон Павлович…» Это длилось год.

К названию своего члена «Антон Павлович» я сам реально привык. Оно не казалось мне таким вычурным и американо—солдатским, как имя Шекспира.

Когда на курсе разбирали отрывки по Чехову и звучала фраза: «Что хотел здесь сказать Антон Павлович?» – реакция у меня наступала мгновенно. А Сашка понимающе смотрела на меня, затем опускала глаза в область тезки великого драматурга и складывала губы в поцелуе.

Были моменты очень интересные. Но все описывать – испытывать терпение моего Брата—Которого—Нет. Ему же хочется поскорее добраться до того времени, до тех страниц, на которых фигурирует он сам.

Хотя сам он все время моей учебы находился в построении своего коммерческого счастья, и, в принципе, ему было бы полезно узнать, чем жил его родственник.

Когда мы учились в театралке, в России начинался расцвет провинциального глянца. Издавать журналы, кричащие о принципах святого буржуизма и необходимой в этой среде здоровой самозащиты, основанной на принципах повседневного похуизма, бросились все кому не лень.

Философия консьюмеризма еще не сформировалась, и писали тупо о том, что происходит вокруг. То есть о криминале и блядстве.

И ни о чем более.

Нас с первого курса охотно таскали в качестве фотомоделей. Отрубающие друг другу важные органы люди, насилие, крики, мучения и пытки за решеткой – рядом со всем этим журналистским беснованием располагались фотографии будущих Смоктуновских, Далей и Борисовых.

Большинство иллюстраций относились к новостям типа: «Голландские ученые, используя современные немецкие технологии, после более чем двадцатилетних наблюдений за мужскими особями постановили: разглядывание большой женской груди благотворно действует на здоровье мужчин и значительно продлевает им жизнь. Мужчины, каждый день в течение двадцати пяти минут разглядывавшие пышногрудых красоток в качественном глянцевом исполнении, имели в оставшееся время более низкое кровяное давление, спокойный пульс и были гораздо меньше подвержены сердечным заболеваниям, нежели те, кто не любовался красотками с большой грудью. Каждые двадцать пять минут разглядывания женской груди равнозначны по своему эффекту для сердечно—сосудистой системы сорока—пятидесяти минутам интенсивных занятий таэквандо или аэробикой с повышенными нагрузками».

Правда, здорово жить после чтения подобных журналов? Каждое утро смотришь в журнале на голую бабу с буферами – и два часа изнурительных тренировок позади. Новость для многих мужчин хорошая и, главное, требующая соответствующих иллюстраций.

Мы, конечно, служили иллюстрациями к новостям иного рода. Где требовалось решение неких актерских задач.

Нас с Сашкой полюбил журналист—маньяк, писавший о преступлениях на сексуальной почве. Мы с Джульеттой ублажали его пылкие фантазии, давая волю бурлящим чувствам и, как положено, повинуясь постановочным идеям без лишних комплексов.

Журналист выглядел стопроцентным свершителем преступлений, детально описанных в его собственных опусах. Видимо, пускать в свой извращенный внутренний мир толпы народа было ему стеснительно, но, поработав с нами пару раз, он сделал свой выбор, и мы стали постоянными звездами этой странной рубрики. Мастер, поворчав, согласился терпеть это безобразие на первых трех курсах, до начала работы над курсовыми спектаклями.

Кто читал весь этот бред, остается для меня загадкой до сих пор. Точнее, остается загадкой другое: зачем это было читать, ибо такие журналы желтели в руках у доброй половины пользующихся метро жителей культурной столицы.

Как и положено в настоящем творчестве, все шло по нарастающей. Все начиналось с мелких бытовых преступлений: ударов кухонным ножом по торчащим из—под майки—тельняшки лопаткам, проламывания черепов тяжелыми чугунными сковородками после супружеских измен и прочей банальщины.

Затем к делу стал активно подпускаться строительный инструмент, что—то типа серии «Во время ремонта»: «Убийство с помощью тисков», «Дрель и тридцать пять отверстий в любовнике», «Полный рот цемента» и «Куда он забивал свои гвозди».

Апофеозом стал репортаж о маньяке, навеянный знаменитым японским режиссером Нагисой Осимой, автором культового фильма «Империя чувств». Японский киношедевр и сегодня считается одной из самых ярких эротических драм, в которых плотская страсть безжалостно разрывает привычные любовные отношения между молодой японкой Садой и ее хозяином. История заканчивается тем, что Сада убивает своего любовника, отрезав ему пенис. Интересно, что основан фильм на реальных событиях. Четыре дня ходила Сада по улицам Токио с отрезанным пенисом и сияющими от непонятного неземного счастья глазами. На суде, который стал общественным достоянием всей Японии, к ней проявили неожиданную милость, уходящую корнями в истинно самурайский дух и самоотречение. Она была оправдана и стала очень популярной у себя на Родине. Случилось все это незадолго до начала Второй мировой войны. Вот уж воистину ветерок безумия кружил над планетой в то время.