Несмотря на то, что на строительство домов любого леса было хоть отбавляй, хозяева этой улицы строили себе дома из тонких брёвен, а потом обмазывали снаружи стены глиной и белили. Это так они ностальгировали по своей «батькивщине».

Другое дело обстояло с улицей, на которой селились немцы. Здесь всё было ровненько, чистенько, аккуратно покрашено – в основном в тёплые тона. Дорожки перед домом были утрамбованы битым красным кирпичом. Во всём этом отдавалась дань милому историческому «фатерлянду». Вот в один из таких домов я прибыл точно в срок, назначенный для визита.

Немногочисленная семья Ивана Карловича Бокка была в полном сборе: сам хозяин, его жена фрау Эльза, а также их сын Карл, который в это время выполнял школьные уроки. Работал он, стоя за партой, которая при необходимости могла подниматься или опускаться с помощью подъёмного механизма. Все старались разговаривать по-немецки. Голос Ивана Карловича при этом становился каким-то грубым, сипловатым, неприятным. Зато голос фрау Эльзы имел очень приятный тембр, а акцент схож с тем, на котором были записаны уроки немецкого языка. Это позволяло мне легче воспринимать немецкую речь.

К тому же Эльза Эмильевна преподавала немецкий язык в местной школе и произносила слова чётко, достаточно раздельно. Карл готовил уроки и почти не принимал участия в разговоре. Закончив, он нажал какой-то рычаг – и стол, похожий на конторку, превратился в обыкновенную школьную парту. Правда, не совсем обычную, а передвижную, так как она могла перемещаться на роликах. Карл откатил её на определённое ей место. Затем подошёл к отцу и доложил, что уроки закончил. Отец предложил ему уведомить об этом «муттер», что Карл тут же дисциплинированно исполнил. Фрау Эльза разрешила ему погулять целый час. Карл быстро переоделся, посмотрел на свои наручные часы и вышел на улицу. Он не спеша прошёл до калитки, открыл её, закрыл и исчез. Недалеко от дома имелась лужайка, откуда слышались стук мяча и многоголосые вопли. Вот в эту ватагу и врезался Карл. Я из любопытства проверил пунктуальность младшего Бокка. Спустя без минуты час Карл уже открыл и закрыл за собой калитку, промелькнул за окнами и ровно через час доложил своей «муттер», что его прогулка окончена. Фрау Эльза торжественно объявила, что наступила пора пить кофе. Это была альтернатива русскому чаепитию, особенно у хлебосольных хозяев.

За столом все, не сговариваясь, перешли на русский язык. Голос Ивана Карловича стал сразу приятным, добродушным, в речи его не было даже тени фамильярности. Но было какое-то радушие, что придавало общению прелесть. Фрау Эльза даже добавила Карлу в кофе несколько капель коньяка, чему тот был явно доволен. Я спросил у Карла, если, конечно, не секрет, как его неофициально называют друзья-товарищи. Карл не спеша дожевал кусочек колбасы, запил его глотком кофе, поставил чашку на стол и ответил:

– Карлуха, и, помедлив: – «Бешеный».

– Что ж, – согласился я, – это значительно лучше, как мне кажется, чем Карлхен-тихоня.

Тогда я задал вопрос фрау Эльзе:

– Не очень ли стесняет Карла этот немецкий порядок, строгая дисциплина?

На что фрау Эльза солидно и резонно ответила:

– Это сугубо немецкая дисциплина и является основой воспитания немца. Если исключить её – потеряется самобытность, самоидентичность немецкой нации, особенно когда немцы находятся не в Германии, а далеко от неё, да ещё постоянно живут в окружении других этносов.

Я похвально отнёсся к такому её ответу.

Фрау Эльза, в свою очередь, спросила меня, чему обязано моё внимание к немецкому языку. Я ответил, что уж только не тому, что провёл своё детство на оккупированной немцами территории! Скорее всего, это были Кант, Гегель и другие классики немецкой философии. Я наивно полагал, что наличие в философских текстах многочисленной немецкой терминологии будет понятнее, если прибавить знания немецкого языка. Наметили время моего следующего визита, и я откланялся. Нельзя сказать, что мои посещения с целью совершенствования моего разговорного языка стали регулярными, но всё же они были. Уже выработалась некоторая система.

Так совсем не случайно к моему визиту собиралась небольшая компания из молодых немцев. Общение на немецком языке становилось очень оживлённым, непринуждённым и давало для всех, особенно для меня, большую пользу от такой практики. Одной из таких собеседниц была родственница хозяйки дома фрау Эльзы – фрейлейн Эльза. Она оканчивала школу и так же, как фрау Эльза, собиралась стать учительницей немецкого языка. Поэтому всё это её очень интересовало. Фрейлейн Эльза скрупулёзно и методично относилась к подобным общениям, беседам – ко всему, что могло так или иначе пригодиться ей в будущей специальности.

Объектом для совершенствования навыков в преподавании именно немецкого языка Эльза выбрала почему-то меня. Очевидно, из-за моей безропотности, неистребимого желания совершенствоваться в немецком языке. Польза была обоюдно выгодной и до некоторой степени приятной. Общий интерес почти всегда бывает отличной скрепой и порождает дружбу и даже симпатию.

* * *

С некоторых пор мой участок стал обрастать чуть ли не легендами: что он самый безопасный на шахте, что на нём не бывает не только тяжёлых, но даже лёгких травм. Это было недалеко от истины. Все работавшие на участке знали мою нетерпимость к риску, особенно безрассудному, отчаянному, бесшабашному. Привыкли к тому, что если где-то появлялась нестандартная ситуация, то я непременно буду разруливать её с отобранными для этого самыми ловкими и опытными шахтёрами. А поскольку без риска не обойтись, тем более в сложных тяжёлых горно-геологических условиях, то принимались необходимые меры, чтобы снизить негативные последствия вынужденного риска.

Но была и другая сторона этого дела, которая, если и прошла незамеченной, отнюдь была не менее опасной, хотя, впрочем, только для меня. Вот как это происходило.

СЛУЧАЙ ПЕРВЫЙ

Был уже конец смены, а смена эта была единственной, так как было воскресенье, и сверхурочной. И всё вместе это называлось «день повышенной добычи». Я проверил две лавы – их готовность к работе на следующей неделе. Проверить третью машинную лаву я решил, спускаясь по ней на откаточный штрек.

Врубовая машина стояла в верхней точке лавы, тщательно укрытая прорезиненным брезентом. Это было необходимо, потому что лава была очень сырой, а вода, ручейками стекавшая по ней, была кислотной. Руки людей, работавших в ней, были чёрными и плохо отмывались. Лава была в порядке, закреплена по паспорту. Когда я на пятой точке спускался вниз, то кое-где подшуровывал застрявший уголь. Мелкий уголь и угольная пыль назывались «штыб». А вот соединённая с водой такая смесь – «алакша». Когда я спустился к карману – нижнему уступу лавы, – эта смесь уже плотно забила весь низ лавы. Я с трудом протиснулся под перекрышу кармана. Последний тоже был забит почти доверху, и я быстро пролез в подкарман, где были выгрузные воронки, через которые я мог выбраться на откаточный штрек. Однако все воронки тоже были полностью забиты загустевшей алакшей. Я молниеносно осознал угрозу и рванулся опять вверх, в карман, чтобы выбраться в лаву, но вода подмыла очередную порцию или волну этой мерзкой алакши и та полностью закрыла выход в лаву, так что я оказался в «мешке».