— Не ваше дело.

— Да хватит тебе! — успокаивает его Варя. — Вот глупости! У неё есть над нами власть, только если мы сами позволим, — а она мошенница, это же очевидно. Восемьдесят восемь? Я вас умоляю. С таким пророчеством можно и в сорок под грузовик угодить.

— Почему же остальным она ничего хорошего не предсказала? — недоумевает Саймон.

— Не знаю. Для разнообразия? Нельзя же всем одно и то же говорить. — Щёки у Вари полыхают. — Зря мы тогда к ней пошли. Вбила нам в голову всякие глупости, да и только.

— А всё Дэниэл, — встревает Клара. — Это он нас подбил.

— Без тебя знаю! — шипит Дэниэл. — А ты и рада, первая побежала!

В душе у Саймона закипает ярость. В этот миг он их всех ненавидит: и Варю, расчётливую, себе на уме, старше его на целую жизнь; и Дэниэла — тот много лет назад застолбил медицину, а ему, Саймону, осталось дело Голдов; и Клару — за то, что бросает его. Всех ненавидит. У каждого из них есть выход, а он в тупике.

— Ребята! — кричит он. — Хватит! Тихо все, ладно? Папа умер. Можете заткнуться нахер? — Властные нотки в собственном голосе удивляют его.

Даже Дэниэл и тот теряется. Но тут же откликается:

— «Саймон говорит…»[12]

Варя и Дэниэл идут в спальню, а Клара с Саймоном — на крышу, тащат туда подушки и одеяла и засыпают на бетоне, при свете затянутой дымкой луны. Их будят ещё затемно. Наверное, Герти — но нет, над ними склоняется худое, измученное Варино лицо.

— Мы уезжаем, — шепчет Варя. — Такси внизу.

Из-за её плеча выглядывает Дэниэл, смотрит холодно из-под очков. Под глазами круги, отливают синевой, как рыбья чешуя, в углах рта залегли морщинки-скобки — или всегда были?

Клара подносит руку к глазам:

— Уже?!

Варя отводит ладонь от Клариного лица, приглаживает ей волосы:

— Давай попрощаемся. — Голос у неё ласковый.

Клара приподнимается, её руки обвивают Варину шею плотным кольцом.

— Пока, — шепчет она.

Варя и Дэниэл уходят, и вскоре небо вспыхивает багрянцем, потом — янтарём. Саймон зарывается лицом в Кларины волосы — пахнут дымом.

— Не уезжай, — просит он.

— Надо, Сай.

— Что тебя там ждёт хорошего?

— Кто знает… — Кларины глаза слезятся от усталости, из зрачков будто струится свет. — В этом-то всё и дело.

Они встают, сворачивают одеяла.

— Поехали со мной, — добавляет Клара, пристально глядя на Саймона.

Саймон смеётся:

— Да уж, поехали! Бросить школу, недоучившись два года? Мама меня убьёт!

— Удерёшь подальше — не достанет.

— Нет, нельзя мне.

Клара подходит к краю крыши, облокачивается на парапет. На ней синий пушистый свитер и обрезанные джинсы. Она смотрит куда-то в сторону, но Саймон чувствует, что сестра напряжена. Можно подумать, лишь прикинувшись безразличной, Клара может сказать:

— Махнём в Сан-Франциско.

У Саймона перехватывает дыхание.

— Не надо об этом.

Нагнувшись, он берёт под мышки обе подушки. Ростом он метр семьдесят два, как Шауль, стройный, ноги быстрые, крепкие. Пухлые красные губы и русые кудри, наследие далёкого предка-арийца; девчонки в классе вздыхают, но совсем не о той публике мечтает Саймон.

Вагины его никогда не привлекали: бездонные дыры, складки, как у капусты. Он жаждет схватки с равным, жаждет ощутить кипучий натиск члена, нани-заться во всю длину Знает об этом только Клара. Когда родители ложились спать, Саймон с Кларой вылезали в окно и спускались по пожарной лестнице на улицу; у Клары в сумочке из искусственной кожи лежал газовый баллончик. Они шли в «Ле Жардин», где дискотеки вёл Бобби Гуттадаро, или ехали на метро на Двенадцатую Западную, где бывший цветочный магазин превратили в танцзал. Там Саймон и познакомился с танцором гоу-гоу, который рассказал ему про Сан-Франциско. Они сидели в саду на крыше, и танцор говорил, что там в городском совете есть гей и есть газета для геев, что геи могут занимать любые должности и сколько угодно заниматься сексом, ведь в Сан-Франциско нет законов против содомии. «Ты себе и представить не можешь», — сказал танцор, и с тех пор Саймон только и делал, что представлял.

— А почему нет? — Клара оборачивается. — Мама, конечно, разозлится. Но я представляю, что за жизнь тебя здесь ждёт, Сай, — не пожелала бы тебе такого. Да ты и сам не желаешь. Мама мечтает, чтобы я училась дальше, но хватит с неё Дэнни и Ви. Она должна понять, что я не она. А ты не папа. Господи, ну какой из тебя портной? Тоже мне портной! — Она многозначительно умолкает, чтобы слово отложилось у него в сознании. — Неправильно это. И несправедливо. Так что назови мне хоть одну причину. Хоть одну вескую причину, почему тебе нельзя жить по-своему.

Едва он даёт волю своим мыслям, мечта завладевает им целиком. Манхэттен — настоящий оазис, тут есть и гей-клубы, и даже бани, — но Саймону боязно утверждать себя в новой роли здесь, где он вырос. На его глазах въезжают в район художники и музыканты, ненавистные отцу «Фейгеле»[13], — буркнул как-то Шауль, мрачно наблюдая, как трое худощавых парней заносят инструменты — целый оркестр — в бывшую квартиру Сингхов. Подхватила это идишское словцо и Герти, и пусть Саймон делает вид, что не слышит, он всякий раз напрягается, будто речь о нём.

В Нью-Йорке он жил бы для родителей, а в Сан-Франциско заживёт для себя. И вдруг — пусть он гонит от себя эту мысль, всячески её избегает, — вдруг гадалка с Эстер-стрит была права? Стоит об этом подумать, и мир вокруг вспыхивает иными красками, и хочется побольше успеть, и каждый миг кажется бесценным.

— Господи, Клара! — Он подходит к парапету, становится с ней рядом. — А тебе-то туда зачем?

Клара, сощурившись, глядит на кровавый восход.

— Тебе больше некуда. А мне всё равно куда.

Лицо её ещё не утратило детскую округлость, зубы неровные, и улыбка слегка хищная, но при этом обаятельная. Сестрёнка.

— Смогу ли я кого-то ещё полюбить, как тебя? — спрашивает Саймон.

— Да ладно тебе! — Клара смеётся. — Полюбишь, никуда не денешься, и намного сильней, чем меня!

Они на седьмом этаже, а внизу по Клинтон-стрит бежит парень в тонкой белой футболке и синих нейлоновых трусах. Саймон смотрит, как ходит у него под футболкой грудь, как работают мускулистые ноги. Смотрит и Клара.

— Давай сбежим, — говорит она.

2