Сонни не забыл те времена, когда, помогая родителям на кухне, стаканами глушил острый и насыщенный томатный рассол. Напитка вкуснее он не пробовал. А еще он водил в кафе школьных товарищей. Родители ни разу не посмотрели на ребят косо, а на сына – с укором. Они усаживали маленьких гостей за малюсенький столик на кухне и подавали горячую картошку, порции мяса – ничуть не меньше фирменных. И от помощи не отказывались. Часто Сонни с товарищами мыл пол после того, как отец закрывал дверь кафе, поворачивал табличку с надписью «Закрыто» в сторону вечерней улицы и выключал четыре из шести светильников. Сонни не мог объяснить, почему родители садились ужинать уже после уборки, оставляя на стерильной поверхности стола грязную посуду. Да и стоило ли объяснять? Есть вещи, которые вошли в привычку, и над их природой просто не задумываешься.

Пошел второй год службы Сонни в ВМФ (на штабном корабле десантных сил 6-го флота «Маунт Уитни»), когда он получил известие о том, что родители решили продать бизнес в Нью-Йорке и купить ферму. Решили – означало продали и переехали в Техас. Сонни было горько осознавать, что он больше никогда не перешагнет порога «Bar-Beef-Q»; кафе для него стало чужим.

Отслужив, он наведался к родителям в Техас. Погостив неделю, уехал в Куонтико, имея рекомендацию от адмирала, в знаменитую академию ФБР.

Глаза по ту сторону зеркала покраснели. То ли Сонни долго смотрел, не мигая, то ли воспоминания выбили слезу. Он открыл кран, пустив холодную воду, умылся. Новелла уже забыл, какая причина заставила его зайти в ванную комнату, заглянуть в себя, в прошлое, вспомнить родителей, чьи дела шли ни шатко ни валко. Но он отвлекся от работы. Настала пора трезво взглянуть на вещи – без эйфории и без сожалений.

Не стоило отказываться от прошлых разработок ради будущих: первые были реальны, вторые – пока призрачны. На собственном опыте Сонни знал, что всегда срабатывало первоначальное решение, каким бы заманчивым ни казалось второе. Предпочтение отдавалось простоте, самому короткому ходу. Он очень редко докладывал работодателю о планах, стратегии грядущей операции, поскольку часто слышал в ответ: «Не слишком ли сложно?» Часто ему приходилось отстаивать свое видение хода операции, как бы упирая на «простоту», оперируя замечанием заказчика. И все для того, чтобы услышать в конце: «Ну хорошо», что было ценнее резолюции на первом листе плана – целой сметы; и это не казалось преувеличением.

Покопавшись таким образом в своей голове и в душе, Сонни прикинул, каким образом собирается Берч поковыряться в черепной коробке русского парня. Завтра, хотя уже сегодня (часы показывали половину первого ночи), Новелла поставит Берчу непременное условие: он обязан присутствовать на сеансе гипноза. Разумеется, если сеанс не массовый.

«А вообще лучшее – враг хорошего», – вспомнилось напоследок Новелле.

* * *

Сонни Новелла проснулся этой ночью в первый раз, когда настенные часы в холле пансионата пробили четыре раза. Он не мог вспомнить, что ему снилось. Ухватил лишь обрывок сна, как кобылицу за хвост. Он нечленораздельно простонал, глядя в темный угол комнаты: «Еще пять минут, господи...» И, как ему показалось, уронил голову на подушку. Но это была очередная иллюзия. Он боялся шевельнуть даже пальцем: это простое движение, наверное, послужило бы импульсом к долгой, до темноты, работе на ферме. И начиналась она с кормления табуна. Дальше его ждал геркулесов труд, ежедневный подвиг: чистка конюшни. Где-то под вечер он слышит звон – это прутком по подвешенному рельсу его призывают к обеду. Стол длинный, дощатый, как вырванный кусок пола в деревенской избе. Под ногами хлюпает зловонная жижа, которую он принес на сапогах. Он вздрагивает – в кольцо, образованное его натруженными руками, походившее на петлю, шлепнулась миска с жареной картошкой; точь-в-точь такой же он обжирался в детстве и воротил от нее нос в юности. Один только вид этого «инфаркта на тарелке» всколыхнул в захолодевшей груди Сонни столько воспоминаний, что он выпустил хвост «сонной кобылицы» и начал осознавать, что видел не сон, не его окончание – он бредил наяву, и пусть даже этот бред предутренний.

Сонни закрыл глаза. Губы его шепнули: «Клин клином вышибают». Он по-детски наивно решил выяснить, чья же рука швырнула на стол фирменную жратву. Руки матери или отца взбили миксером его податливые мозги? И он мысленно открыл семейный альбом. Тот давно пополнился новыми фотографиями, и смотреть на постаревшие, с трудом узнаваемые лица было откровенно больно. «Когда мне будет шестьдесят четыре». «Бог ты мой, – прострелило Сонни. – Ведь отцу уже шестьдесят пять, на год больше «битловских». А матери...» Он подсчитал буквально на пальцах. Ей пятьдесят девять. Она еще молодая. Она декабристка. Она разделила участь отца и последовала за ним в американскую Сибирь – в Техас. В этот солнечный, пыльный, этот обосранный стервятниками и мексиканцами штат. Участь называлась по-другому – прихотью, но мать в силу этого исполняла прихоть мужа. Всю жизнь. Сонни жалел мать, когда для этого было подходящее настроение. Когда ему было плохо, когда вскрывались старые раны, оставленные острыми кошачьими когтями. Вот тогда он проклинал отца и сострадал матери, разделял эту по сути неразрывную пару. Он был готов вопить в такие минуты, вскидывая в протестующем жесте руку: «Я, я знаю причины, по которым эти двое не могут быть вместе, ваша честь». Он взывал не к священнику, который обратился к присутствующим: «Кто против этого брака, говорите сейчас или молчите об этом вечно». Он апеллировал к судье. И себя видел в мантии, наделенным санкциями карателя. Но когда ему было хорошо – и мать не казалась страдалицей. Она и отец представлялись ему гармоничной парой; они старели вместе, вместе и глаза закроют. Что еще нужно для счастья? А если говорить точнее, то в хорошем настроении Сонни о родителях не вспоминал – это все равно что смотреть на часы, когда никуда не торопишься. Разве что замечал (будто боковым зрением) сиротливые фигуры с опущенными руками, как на старинных снимках.

Существовала и третья фаза «неустроенности», когда Сонни исходил желчью и клял родителей, не разбирая полов, и шипел на супружескую пару: «Хорошо им там, устроились!» Но то были кратковременные вспышки ярости. Они были объяснимы и назывались так: «раздраженные чувства». И скоро, едва Сонни обретал устойчивое равновесие, все становилось на свои места. Он здесь. Они – там. У каждого своя жизнь, своя судьба.

Ему вдруг почудилось, что у его родителей есть другой ребенок. Как если бы он появился только у отца или у матери, разойдись их пути. А тут у обоих сразу, и ребенок этот для Сонни – в статусе сводного брата или сестры. Жуткое чувство. Неужели он до такой степени отдалился от родителей?

И во второй раз Сонни проснулся в половине восьмого; мог бы спать еще полчаса. Но решил побороть сон, а не ерзать под ним на лопатках. Он сбросил его с себя вместе с одеялом. Поежился, переступая с ноги на ногу, не попав на половик. И почему в этом пансионате полы вечно холодные? С этим вопросом Сонни Новелла, одетый в серую пижаму, сунул ноги в шлепки и прошел в ванную комнату. Он умывался шумно, как если бы захотел разбудить соседа. У него было хорошее настроение.

Убить двух зайцев. Так назвал он свои намерения, граничащие с выходкой. И начало ее лежало у порога номера Филиппа Берча.