— Как же нетерпелив ты, Артамон! В кои-то веки пришлось говорить в открытую... Но вопрос мой не за горами, я давно готовил его тебе. Почто ты сам и твои люди теснят царевну Софью?

Гости притихли, и по наступившему молчанию можно было понять, что не один только боярин Богдан думал об этом.

Матвеев, казалось, удивился вопросу, но ответил сразу:

— Первый раз слышу, что царевну кто-то теснит. Ежели на то были её жалобы, то об этом у нас говорено с государем. А что говорено с государем, не подобает обсуждать. Скажу тебе, однако, что в своих действиях я блюду интересы царской семьи и, как наставник, могу также сказать, что Софья заленилась. Она перестала заниматься богословием и риторикой, кроме того, уличена в нечестных играх, а невежеством своим язык русский оскверняет.

— Остановись, Артамон! Подобает ли тебе, царедворцу, унижать царевну поносными словами? Не послушать ли нам её учителя и наставника Симеона?

Боярин остановил свой взгляд на Симеоне Полоцком, придворном поэте и наставнике царских детей.

Невысокого роста монах Симеон давно уже сидел потупившись, напуганный смелыми словами боярина Хитрово. Некогда скромный учёный из Полоцка, он был в приближении у царя Алексея, который и дал эрудиту Петровскому имя Полоцкого. Алексей ценил энциклопедические познания Симеона и доверил ему обучение и воспитание своих детей. Он был хорошим учителем, ибо учил без принуждения и был примером для них любовью к знаниям и трудолюбием. Он находил время делать переводы, писать стихи и пьесы для придворного театра.

Но дипломатом он был плохим, в житейских делах был робок и нерешителен. Когда дворецкий Хитрово обратился к нему, он совершенно сник при мысли, что должен принять какое-то решение. Мудрый старик давно чуял приближение перемен и что ему придётся приноравливаться к новой политике. А что делать ему ныне? Матвеев наращивает силу, ему опасно перечить. Но и боярин Хитрово — дядька царевича Фёдора, наследника престола. Да и чин дворецкого самый важный при царе.

Привычным жестом Симеон нажимает обеими руками на посох, так что обнажаются костяшки худых пальцев. На лбу проступают капельки пота, а клобук надвигается по самые брови. Наконец он произносит тихим, но твёрдым голосом:

— Царевна Софья — девица учёная и книжная. А про то, что она язык-де русский оскверняет, я не слыхал. Вот разве что послы иноземные притчи разные сказывали о некой придворной девице, коя не искусна в русской речи.

— А не о царевне Софье было сие говорено? — оживился до этого хмуро молчавший Матвеев.

И пока Симеон растерянно молчал, снова подал голос боярин Хитрово:

— Мне ведомо, о какой девице сочиняли притчи иноземцы. То было на праздник Масленицы. Иноземным гостям поставили столы, но было и несколько москвитян. Пан Зборовский начал смеяться над девицей именем Наталья и её туземными словечками. Но особенное веселье гостей вызвала русская пословица в её устах. Будто бы Наталья переиначила пословицу, сказав: «Не имей сто рублей, а купи сто друзей». И тогда князь Засекин молвил: «Девица пошутила. У нас говорят: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».

Гости слушали боярина не без насмешливого любопытства. Каков Богдан! Начал «за упокой», а кончил «за здравие». Оно и понятно: всяк хочет мира...

Первым на речь Хитрово отозвался князь Долгорукий, любивший всё улаживать миром. Он был старше прочих гостей, сед и благодушен.

— Ну и добро, что князь Засекин всё уладил. Я знаю ляхов. Они рады случаю создать нам худую славу. Мы-де туземцы, они же европейцы. С этими «европейцами» надобно держать ухо востро. Ныне они вольность себе большую взяли. По царскому дворцу гуляют, как у себя по улицам Кракова.

Слова Долгорукова, рассчитанные на то, чтобы погасить, казалось бы, неминуемый взрыв, не произвели, однако, должного действия на Матвеева. Он продолжал сердито допытываться у боярина Хитрово:

— Кто принёс тебе ведомости[8] о том, что было на застолье у иноземных гостей? И кто мог знать доподлинно, о чём говорил Зборовский?

— Ты, Артамон, никак допрос мне чинишь? Но, коли ты спрашиваешь, скажу: сам Зборовский первый и пустил молву. Пришёл ко мне просить съестных припасов на обратную дорогу, а у меня на тот час были думные дьяки. Он вдруг начал справляться у меня, что это за «девица Наталья», что самовольно ходит по царскому дворцу, и верно ли говорят, что она воспитанница Матвеева?

— Это ты, Богдан, дал волю языкам! Я велю выставить твоего пана из Москвы! — с несвойственной ему горячностью произнёс Матвеев.

— Не гневи понапрасну своего сердца, Артамон! Кто станет слушать ляха? Да и всем ведомо, что воспитанница твоя девица честная. Кто положит на неё хулу, тот заведомо бесстыдный и глупый человек, — вмешался в разговор князь Борис Голицын.

Гости вздохнули свободно. Никому не хотелось застольной сумятицы и свары. Все видели, что Матвеев остановил на князе благосклонный взгляд. У Бориса Голицына были красивые благородные черты лица, свойственные многим представителям рода Голицыных. Живые умные глаза излучали благосклонность к окружающим и безмятежное спокойствие, что отличает людей с ровным характером.

Почувствовав, что к его словам прислушиваются, он продолжал:

— И всё же время ныне такое, что лучше поостеречься. Ведь не секрет, Артамон, что твоя воспитанница на великое дело надумала идти. Так ей и велеть надобно, чтобы была построже к самой себе. Недаром говорится: «Не давай повадки, чтобы не было оглядки». Мы же со своей стороны поусердствуем ей.

Раздались голоса:

— Отчего же не поусердствовать!

— За подмогой недалеко ходить.

— Охотники сами сыщутся...

— Ежели добрый совет потребуется...

— Скажи только слово, Артамон!

Матвеев пытливо всматривался в лица говоривших. Его неприятно поразило, что князь Куракин уклонился от общей беседы. Куракин был дядькой царевича Фёдора. Он-то первый и стал винить его, Матвеева, что тот-де «теснит» Софью и её братьев-царевичей. С ним заодно был и Богдан Хитрово. И однако же, когда Богдан начал свару, Фёдор Куракин отмолчался, как и теперь тоже молчит. Матвеев думал наладить добрые отношения с князем, оттого и позвал его сегодня на журфикс.

— Что молчишь, князь Фёдор?

— А оттого и молчу, что не знаю, о чём молвить. Иные хотят тебе поусердствовать... Но коли уж браться за дело, то делать его надобно с толком.

— Или видишь какие препоны? — насторожился подозрительный Матвеев.

— А то! Ты и сам, поди, ведаешь.

— Может, и ведаю, да скажи ты, ежели начал.

— Разговоры разговаривать нетрудно. Ты сперва молву худую пресеки!

По тому, как дёрнулся Матвеев, можно было понять, что он и сам об этом думал, хотя и делал вид, что никаких слухов нет, а если и есть, то это пустяк.