Завораживающее, жуткое и отпугивающее видение! Хотя простодушным любителям научной фантастики приведенный отрывок наверняка понравится меньше, чем бледные, с коротким дыханием, быстро забывающиеся сцены катастроф у Доминика, он опровергает свойственный этому автору фатализм. В сценах Доминика подразумевается и подчеркивается, что всё должно происходить так, как происходило с незапамятных времен. Здесь же, наоборот, показывается, что может случиться, если всё и дальше будет происходить так, как происходило до сих пор. Дёблиновские персонажи, которым приходится иметь дело с горами, морями и гигантами, сами творят свою судьбу.

Остается еще один вопрос, касающийся научной фантастики: в самом ли деле роман Дёблина целиком и полностью соответствует этому второму способу прочтения, который он же и навязывает читателю? Да, соответствует, но с определенными оговорками. Тут мы сталкиваемся с тем же поразительным феноменом, что и в первом случае: роман одновременно выдает себя за гипер-сказку и отнимает основания для отнесения его к этому жанру. Тот, кто готов, читая, вобрать в себя больше, чем может дать обычная книжка о приключениях в технизированном будущем, для того этот роман может стать научной фантастикой какого-то иного, более высокого уровня. Ибо упомянутая избыточность не делает приключения в будущем, о которых рассказывает Дёблин, менее увлекательными, а наоборот, сообщает им дополнительную опасную притягательность. И может превратить даже сам процесс чтения — если, конечно, читатель решится на такое — в отчаянно-дерзкую авантюру. Читатель, как и действующие лица романа, окажется вовлеченным в ситуации, дающие экстремальный жизненный опыт, который он, читатель, нигде больше не приобретет: ни в своем внутреннем, ни в окружающем мире.

Эпическая пенетрация Дёблина

В чем же заключается эта избыточность? В эпической пенетрации романа. Технический термин «пенетрация» означает степень проникновения, просачивания, пронизывания насквозь. Дёблин в своем 500-страничном романе охватил несколько веков и континентов. И, тем не менее, он гораздо меньше, чем его предшественники, пользуется старинной привилегией эпика — «растекаться мыслию по древу». Конечно, и Дёблин — подобно Гомеру и Вергилию, Ариосто и Рабле, Сервантесу и Гриммельсгаузену — часто отклоняется в сторону, соблазнившись чарами незнакомых сфер жизни или живых существ, предметов, имен. Но он не перескакивает от сотого феномена к тысячному. А делает ставку на то, чтобы любой ценой выяснить, как устроен этот сотый феномен. В этом и выражается сила его эпической пенетрации.

Дёблин, вооруженный своей фантазией (прошедшей, между прочим, медицинскую, естественнонаучную и психиатрическую закалку), глубоко проникает в те предметы, с которыми сталкивается. Он их пронзает насквозь. Он выворачивает их внутреннее наружу, чтобы читатель прочувствовал и понял, что там внутри происходит: в морской приливной волне, в лавовом потоке, в растительной клетке, в системе обмена веществ, свойственной животному организму, в психосоматической внутренней жизни человека. Все без исключения предметы, насквозь-рассказанные Дёблином, имеют сходство с активированным углем: даже при минимальном внешнем объеме они обладают обширнейшей внутренней поверхностью. Там внутри могут происходить не менее захватывающие события, чем массовые бунты против ненавистных фабрик искусственного питания или неистовая любовная дуэль между консулом Мардуком и одержимой страстями Марион. Благодаря такому сквозному проникновению в материал место действия дёблиновского романа расширяется вовнутрь и вовне до необозримых пределов. Оно, действие, переносится — растягивая свою протяженность — не только с одного континента на другой, но и от одной элементарной частицы к другой элементарной частице. То, чего мы, кажется, не найдем ни в одном другом романе, осуществлено в «Горах морях и гигантах»: здесь буквально повсюду что-то происходит.

Такая безмерность, уже иного порядка, возвращает нас к барьерам, мешающим чтению. Очевидно, барьеры эти еще выше и требуют от читателя еще большего напряжения сил, чем можно было заключить из того, как я описал их вначале. Теперь они видятся отчетливее. Более того. Постепенно ты понимаешь, что они вырастают из самого предмета повествования и что обойтись без них автор не мог. Дёблин не мог бы избавить от них читателя, не отказавшись от своего дерзкого замысла. Мы согласимся, что барьеры эти оправданы, если присмотримся к тому, как Дёблин посредством особого способа повествования прорабатывает особую тематику. Конкретнее: как его эпическая пенетрация соотносится с задачей показать, что человек творит с собой и с окружающим миром.

Поражает, прежде всего, что «пенетрация» оказывается сквозным принципом всего романа. Ибо она определяет не только позицию рассказчика по отношению к описываемому им предметному миру, но и отношения внутри этого предметного мира. Не только рассказчик насквозь пронизывает то, о чем он рассказывает. С той же непрерывностью сами эти предметы друг в друга вторгаются или пронизывают друг друга насквозь. Катастрофические события, описания которых я цитировал выше, могут служить экстремальными примерами, но сходные процессы происходят и во всех других сферах жизни, представленных в романе: мы видим здесь лавовый поток, который изливается в озеро и проглатывает его. Мы видим доисторических чудищ, которые пожирают людей, животных, дома; которые, медленно издыхая, своими телесными останками и соками опять-таки проникают в людей, животных, дома, разбухают там и выбиваются наружу. Что бы Дёблин нам ни показывал, ничто не пребывает «само по себе». Всё непрерывно распространяется вширь, захватывает что-то для себя, отбирая у других.

Так роман развертывает целостную картину действительности. Действительности как непрерывно-происходящего. Не уже-происшедшего, которое можно было бы оставить в покое. А именно происходящего, вызывающего у нас беспокойство. Потому что происходить — то есть развиваться дальше — будет то, что люди, благодаря своей силе или по причине свойственного им бессилия, уже сотворили с собой и с окружающим миром. По крайней мере, это хочет показать нам Дёблин, для того и прибегает к эпической пенетрации: он хочет показать, что взаимопроникновение всего и вся есть также и временной процесс. Проникая в события, которые могут произойти в будущем, но коренятся в современной нам действительности, автор пронизывает насквозь и современную ситуацию. При этом он позволяет увидеть сквозь непрерывно происходящее непрерывную историю: природные и общественные события как продолжение конфликтующих между собой следствий различных ассимиляций и превращений, присвоений и обменов. Среди гор, морей и гигантов (даже в грядущих столетиях) будут жить люди, которым предстоит — продуктивно или разрушительно — с ними взаимодействовать.

Одно из таких человеческих существ — писатель Альфред Дёблин. Банальная истина, как будто бы; но Дёблин обыгрывает ее далеко не банальным способом. А именно: так, что придает своей эпической пенетрации еще одно, дополнительное направление — и делает ее тотальной. С той же неумолимостью, с какой автор пронзает насквозь изображаемые им предметы (а те — друг друга), предметы, в свою очередь, пронзают автора. Дёблин сталкивает читателя с этим фактом сразу (еще прежде, чем вообще начинает рассказывать): в предпосланном тексту Посвящении. Правда, полностью значение того, что там говорится, читатель поймет лишь позднее, когда, постепенно постигая роман, больше узнает о разных формах такого взаимопроникновения.