Фэйолан Карри бросился к двери и схватил ремень, висевший на гвозде.

Но Идэйна не отступила.

– Я это сделаю, отец, – хрипло прошептала она, – бей не бей, все равно я клянусь: если ты продашь мою дочь, я убью тебя.

Бабушка Мьюэра, пригнув голову и прижав дрожащие руки к груди, выбежала из кухни через заднюю дверь. чтобы спрятаться в погребе, где не будет слышно этих криков. Она поманила Дэнси за собой, но Дэнси не кинулась за ней, нет: она закрыла мать своим телом, умоляя деда сжалиться. Разъяренный, он пытался оторвать девочку от матери, но она цеплялась изо всех сил – и он с проклятиями отступил, пригрозив Идэйне, что забьет ее до смерти, если она еще раз выкинет такое, а затем вылетел вон, крикнув им на ходу, чтобы сейчас же шли в таверну и брались за работу.

Больше об этом разговора не было, но Дэнси знала, как знали и дед, и бабушка, что угроза Идэйны – не пустые слова.

Однако к Дэнси сватались. Это были молодые парни, лет двадцати, а то и меньше, но богачей среди них не было, и Фэйолан Карри прогонял их всех прочь. Дэнси не протестовала: замужество ее не привлекало. Насмотревшись на горькую жизнь матери и бабушки, она решила, что лучше уж остаться старой девой.

На ее памяти мать никогда не болела, ни одного дня, и поэтому девушка очень испугалась, когда однажды утром проснулась от стонов матери, метавшейся в горячечном бреду. Дед хоть и неохотно, но вызвал доктора. Доктор сказал, что не знает, чем она больна. Оставил какое-то лекарство, но оно не помогло. Дэнси не отходила от постели матери два дня и две ночи. На третий день мать умерла.

Но бред больной в эти последние дни поразил девушку.

– Бабушка, – спрашивала Дэнси, – почему, ну почему она все время зовет дядю Дули? Ведь она всегда говорила о нем так, будто ненавидит его, почему же теперь она все время повторяет его имя?

Глаза бабушки расширились.

– Не обращай внимания. Это ничего не значит, – заверяла она внучку. – Ты же видишь, она вся горит. Она сама не знает, что говорит. А когда она выздоровеет, не спрашивай ее ни о чем. Забудь об этом, детка. Просто забудь.

Но улучшения не наступало, и Дэнси хотелось кричать, взывая к Богу, там, на небе. Матери становилось все хуже, и доктор сказал, что, похоже, она просто не хочет жить, поэтому ее сердце не хочет биться. Казалось, она только ждала, чтобы отец Тул справил над ней последнюю службу и отпустил ей грехи, потому что, как только он окончил соборование, она испустила последний вздох.

После смерти матери Дэнси вся ушла в работу, чтобы не оставалось времени предаваться горю. Что ждет ее теперь, думала она с тоской. У нее не осталось никого. Бабушка, забитая и запуганная, была не человеком, а тенью.

Единственным, к кому она могла обратиться, был Шин Дарэм. Она познакомилась с ним в церкви, и они подружились. Дэнси знала, что ему хотелось большего, но он не смел за ней ухаживать, потому что был из бедной семьи и знал, как относится к этому ее дед. Ей было довольно дружбы, она знала, что никогда не сумеет его полюбить, но после смерти матери стала дорожить его привязанностью.

Дни тянулись бесконечно долго, но ночи были еще хуже. Она вставала с рассветом, чтобы выскоблить липкие от пролитого эля и виски полы таверны, затем бежала домой помочь бабушке по хозяйству. Надо было подоить корову и покормить цыплят, не говоря уже о том, что всегда была какая-то работа в саду и огороде. Ей едва удавалось урвать минутку, чтобы сходить на кладбище, прежде чем вернуться в таверну, где ее ждал долгий, изнурительный труд – обслуживать шумных, пьяных посетителей.

Среди завсегдатаев таверны был один, вызывавший особую неприязнь. Не внешностью – он был недурен собой, – а грязным языком. Звали его Брайс Квигли, он постоянно всех задирал и всем хамил, но был богат, и поэтому Фэйолан обращался с ним, как с особой королевской крови, и угождал всем его прихотям. Брайсу всегда доставался лучший кусок пирога с почками, лучший ломоть сыра, и не успевал он еще осушить половину кружки, как ему тут же подливали свежий эль. А если он затевал драку, что случалось нередко, дед был всегда на его стороне.

Дэнси презирала Квигли, потому что всякий раз, когда она подходила к его столу, ей приходилось увертываться от его блудливых рук. Однажды вечером она пошла выносить отбросы в специальные бочки, стоявшие на заднем дворе таверны, и наткнулась на него: он как раз возвращался из уборной. Пьяный негодяй сгреб ее, прижал к стене и, тиская груди своими ручищами, впился в ее рот мокрыми, липкими губами. Дэнси боролась, вырывалась, визжала; на крик прибежал дед, но, увидев, что это Брайс, только рассмеялся.

Тут, однако, подоспела Идэйна. Защищая свое дитя, она набросилась на обидчика, бранясь и царапаясь, но Фэйолан схватил ее и швырнул на землю, грозясь, что возьмется за ремень, если она не уймется. Подумаешь, велико дело: Брайс просто пошутил, а эта дура подняла крик! Но запугать Идэйну было не так-то легко: она высказала Брайсу все, что накипело, и предупредила, что, если он не оставит Дэнси в покое, ему несдобровать. На какое-то время он угомонился, но теперь, когда Идэйны не стало, Брайс Квигли все больше и больше наглел, и Дэнси понимала, что должна быть все время начеку, чтобы не дай Бог не оказаться с ним наедине.

Говорили, что жена его умерла за год до того, оставив его с девятью детьми. Правда, некоторые из них уже взрослые и с ним не живут, но есть и совсем маленькие. Ходили сплетни, что Брайс нанял к ним молоденькую и хорошенькую няню, и прихожане утверждали, что отец Тул просто из себя выходит, когда речь заходит о том, что творит у себя дома этот нечестивец.

Дэнси сплетни не интересовали. Единственное, чего она хотела, так это чтобы Брайс оставил ее в покое – и не только он, – а уж она сама постарается решить, как ей жить дальше!

…Когда Дэнси выпрямилась, собираясь покинуть кладбище, вокруг стояла тишина. Древняя каменная церковь, обрамленная золотом и зеленью листвы, высилась над всей округой; истекающий кровью закат отбрасывал тени среди развесистых деревьев. Здесь было хорошо и покойно, и очень не хотелось уходить.

Однако хочешь не хочешь, а надо. Дэнси направилась было в сторону деревни, но потом заколебалась. В конце концов, если она придет еще засветло, дедушка не будет сердиться. И Дэнси решила пойти вдоль моря: так было дальше, но зато очень красиво.

Постепенно она погрузилась в раздумье. Ее мучило одно: почему мать в свои последние часы все время звала Дули, повторяя в бреду его имя. Дэнси знала, он нравился матери, но это было еще до того, как они приехали в Ирландию, а после приезда она, казалось, возненавидела его.

Неужели мать действительно любила Дули – спрашивала себя девушка. Ведь если так, то, возможно, именно эта тайная, запретная любовь и была истинной причиной их отъезда из Америки. Может быть, позднее это чувство превратилось в ненависть?

Ну, что же, какая разница, в конце концов? Все равно в ее жизни не будет никаких перемен. Мать не раз сердито говорила, что дядя Дули никогда по-настоящему не любил их, значит, к нему она поехать не может. И вообще, куда она поедет без денег? Дед ей не платит, говорит – надо отрабатывать за то, что ее кормят, поят и одевают. Надежды никакой: она в западне, и ей отсюда не выбраться.