«Засыпаешь?» — спросил он, и, прежде чем я успел ответить, его уже снова унес вихрь кружения.

«Да», — сказал я и солгал, но что мне еще оставалось делать? И вновь он оказался в пяти сантиметрах от моего лица.

«Тогда спи». Я поднял голову, взглянул во мрак его сумасшедших глаз и почувствовал, что падаю. Наяву, а не во сне. Щетина на его подбородке царапнула мне щеку, мягкое влажное острие его языка ткнулось мне в губы, крупные руки оплелись вокруг моей грудной клетки. Остановив свое движение, он опустился на колени рядом со мной и положил одну руку мне на глаза, а другую прижал к паху.

«Да», — снова сказал я слабо, и потом уже не было разницы между темнотой в туннеле, в его глазах, в моей голове. Все это было одно и то же.

Что-то случилось. Я осознал, что иду нетвердой походкой назад к фургону, а над пустошью догорают последние всполохи света. Далеко впереди, за периметром у самой ограды, я видел нефтяную бочку, а у меня за спиной, пока я, спотыкаясь, брел по рытвинам с мазутом, звучала музыка, приглушенная и неразборчивая, где-то внутри ограды. Появилось искушение взять фотоаппарат и взглянуть. Я должен увековечить то, что улавливают мои чувства. В этом состоял как мой долг, так и мое стремление. Но вид неосвещенного фургона отвлек меня, заставив на время забыть о своем призвании.

Было слишком тихо. Я так долго отсутствовал, Паника еще дольше, поэтому я ожидал застать Выход у фургона на карауле. Но ее нигде не было видно. Может, она под бременем размышлений, подумал я, сидит за столом, в руках перо, в мозгу отрава и из ушей клубами дым. Или точит свадебные ножи, которые сыграли такую важную роль в их браке, — подарок, продержавшийся дольше скромных ожиданий дарителя. Или в ванной, что-нибудь чистит, моет, оттирает, она может заниматься этим до тех пор, пока станет нечего доводить до блеска.

Щелчок. Звук затвора прогремел в полной тишине, как взрыв, и это меня так сильно напугало, что я затрясся от страха и помчался, как оглашенный, назад к туннелю, к его разинутой пасти препарированного червяка, помчался, чтобы снова искать отца.

«Мама», — в полкрика позвал я, стоя на цыпочках и заглядывая в фургон. Странным казалось звать ее по имени.

Мрак и ничего больше, разве только свечение отцовского будильника, но его мигающее безвременье не помогало понять, что происходит в фургоне. Сама по себе темнота не была необычной. Каждый из нас, в ту или иную минуту, забивался в какой-нибудь затхлый угол фургона, желая всему свету или по крайней мере своему ближнему пойти к чертям. И все же было в этом мраке что-то неуловимо тревожащее — какой-то оттенок, движение, — у меня даже свело спазмом кишечник. Я мечтал о факеле, о вспышке, о море огней, чтобы полегчало в животе, но лишь потуже затянул ремень. Выбора не было.

Сначала я услышал голос Выход.

«Ну, подожди же, кретин, твою мать,

фарт ведь не вечен, пора это знать».

Пение продолжалось, а я тихо, как только мог, закрыл дверь. Выход сидела, скрестив ноги, посреди жилого отсека, ее каштановые волосы торчали во все стороны, и, пока я крался по комнате, чтобы спрятаться за кухонной стойкой, мне удалось понять, почему: она дергала себя за волосы у самых корней, скручивая их в спирали, словно ввинчивала себе в череп. Она в буквальном смысле продиралась через семейный альбом, в котором были собраны снимки, сделанные в прежние времена, до того как я родился, когда дом был не на колесах, а мечты — общие. Я видел альбом, по крайней мере его обложку, много раз. Его извлекали в моменты вроде этого и еще когда отец маниакально гнал машину куда глаза глядят, лишь бы куда, а она сидела в фургоне, и я мог видеть в заднее стекло, как она переворачивает страницу и начинает рыдать над ней, потом — другую, третью… и каждый раз мгновения покоя сменяются фонтанами слез. Иногда она забирала его в ванную, и тогда я слышал доносящиеся оттуда звуки, но не видел жестов. На сей раз, вернувшись с пустоши, я получил и звук, и картинку.

Услышав неосторожное движение, она повернулась ко мне, ее волосы едва поспевали за ней, и окинула меня таким взглядом, что я словно прирос к полу.

«Какого хрена тебе нужно? Почему, ну почему ты всегда подкрадываешься? Что ты вынюхиваешь, шпионя за мной? Иди и играй, иди же на улицу и играй и оставь меня одну».

Ее тон был угрожающим, да к тому же она начала подниматься, медленно сжимая кулаки, напряжение нарастало, и я ушел. Взглянув в окно, я прочитал по ее губам слова, которые уже не раз слышал прежде. Не будь тебя.…

Головография

Когда моя мать наезжала на отца и они схватывались врукопашную, сладу с ней не было. Затрещиной или легким тычком она не ограничивалась, нанося ему град тумаков, всегда по кругу, в определенной последовательности — затрещина, пинок, затрещина, рывок, — и это могло продолжаться сколь угодно долго, так что отец вынужден был удирать от нее.

«Найди работу… отмой себя… бредешь в никуда… от вони все разбегутся…» — улавливал я обрывки ее фраз. Зрелище, которое повторялось на разные лады до тех пор, пока она не ушла. Подставляя замаранные подштанники моего отца под желтый свет нашей лампы, она размахивала ими, словно каким-то ужасным знаменем несуществующей страны, отец пятился от нее, а она гналась за ним, продолжая выкрикивать свои упреки.

«Это отвратительно… неужели ты думаешь, я хочу быть рядом с тобой, когда ты такой? Эта комната, этот фургон, ты — все пропахло сортиром. От тебя и твоего сына несет тухлятиной. Твой особенный сын…»

И в припадке гнева или, может, чувствуя неодолимую потребность что-то изменить, она скрутила крышку с бутылки дезинфицирующего средства и щедро полила пол вокруг себя, а потом стала лить на одежду, на стены, на Панику, который свернулся в клубок и закатился под кровать, подальше от жалящего душа. И тогда последним отчаянным жестом, прежде чем вслед за моим отцом надломленно рухнуть на пол, она вылила остатки дезинфекции себе на голову, натерла ядовитой жидкостью кожу, языком загоняя жгучие капли в десны и между зубов. И я помню паузу, момент захлеба, когда слышал только пение птиц и звуки плача Паники и Выход, паузу, которую нарушила Выход, рванувшаяся в ванную, — она вопила от боли и раздирала себе кожу.

Головография

И еще. Шло состязание в громогласности, как правило, однонаправленное действие со мной в качестве единственного зрителя, одинокого и перепуганного. Поначалу могло быть даже весело, как в какой-нибудь избитой комедии пощечин, которые мы все трое, иной раз, смотрели по телевизору и от души смеялись, вот и я смеялся, когда подушки, а потом книги летели в Панику, с жалким видом стоявшего посреди гостиного отсека. Но веселье длилось недолго. Паника, как всегда, потирал голову, разбирая пальцами длинные пряди черных волос. На каждый запущенный в него предмет он отвечал оторопелым поеживанием.

«И что они сказали, что они сказали тебе?» Мать налетала на него, как коршун, ее руки отчаянно жестикулировали, когда не швырялись чем ни попадя.