Алёша ночевал на сеновале, на сене, под красным стёганым одеялом. А над ним в глиняном гнезде ночевали ласточки. Спать они легли много раньше Алёши. Тесно сидят в гнезде, белеют грудками и спят. Дети посерёдке, а родители по краям. Чутко спят родители: стоит Алёше пошевелиться, как они встрепенутся и ждут, что он будет делать дальше.

Алёша тихонько спрашивает:

– Чего не спите?

Молчат ласточки.

– Всё о детях думаете?

Молчат.

«Чего это я разговорился нынче? – про себя удивился Алёша. – Завтра рано вставать – по ягоды идти. Спокойной ночи, ласточки!»

Закрылся он одеялом с головой, а сон не идёт. Всё кажется Алёше, что, кроме него и ласточек, на сеновале ещё кто-то есть.

Кто?

Мальчик сделал в одеяле окошечко.

Стало слышно, как на насесте курица спросонок закудахтала, видать, цыплят во сне увидела, да петух-командир на неё прикрикнул. Дескать, переживать – переживай, да не так громко. Она и замолчала.

А это кто?

Два жёлтых огня загорелись во тьме и погасли.

Закричать бы, да голос у Алёши отнялся.

Зверь-желтоглазина уцепился передними лапами за стропило, подтянулся, отжался, как гимнаст-перворазрядник на перекладине, заскользил по стропилу, на котором прилепилось ласточкино гнездо.

Что же ласточки-то не улетают?

Спят и ни сном ни духом не чуют беду…

Задел зверина старое лукошко, что висело недалеко от гнезда. Лукошко обрушилось, а вместе с ним сорвался хищник.

Мяк!

Заметались ласточки, заходил во тьме воздух, закричал Алёша:

– Я тебе покажу, кот Васька!

Загомонили куры на насесте, а петух-начальник их успокаивает: понервничали – и хватит.

Тише стало. Слышно, как внизу корова Добрыня жуёт, вздыхает, переступает с ноги на ногу.

Вылез Алёша из-под одеяла, нашёл лукошко, положил его около подушки рядом с собой – круглое, тёплое, ладное. Оно ласточек от беды спасло!

II

Утром Алёша и бабушка Устинья пошли в лес по ягоды и взяли с собой то самое лукошко.

В лесу хорошо! Воздух смолистый, чистый, как вода в ключе. Пить его и не напиться досыта. Бабочки летают на полянах и пчёлы гудят – осторожные, вежливые. Жалить они не собираются: делом заняты, первый взяток берут и добрых людей издалека чувствуют… А шишек сколько под ногами! Хватит на все самовары в мире да ещё и останется. Берите, чаёвники, не стесняйтесь, пейте чай в своё удовольствие!..

Ягод только нет.

– Шаром покати, – жалуется бабушка Устинья. – Куда они подевались? Куда спрятались ягодки-то, а?

– Может, не поспели ещё? – спрашивает Алёша. – Не рано ли мы вышли?

– Не рано, – отвечает бабушка. – Были ягоды, да сплыли. Их поспеловские старухи подчистую выбрали.

– Чего они так?

– Азартные.

Шли бабушка и внучек по тропинке, прошнурованной сосновыми корнями. Тропинка под гору повела-побежала. Поскользнулся Алёша на гладком корешке, упал.

Не больно упал, а всё-таки!..

Лукошко вырвалось из рук, покатилось, как колесо, запрыгало на корнях, свернуло в сторону, задребезжало то тут, то там и затихло.

Где оно затихло-то?

Вроде бы справа. Тут склон поляночкой, смотрит на юг, на солнышко, и по этому склону встречается земляника. Робкая ягодка, ранняя, но такая сладкая, нежная. Если не лениться да каждой ягодке поклониться, набрать можно много.

Теперь другая забота: ягоды есть, а собирать не во что – лукошка нет.

То есть как это нет?

Лежит лукошко в траве-землянике донышком кверху, и прыгает по нему птичка-невеличка.

Хвост серый, грудка золотая, голосок тоже золотой:

«Цвинь! Цвинь!»

Скок-поскок и опять:

«Цвинь! Цвинь!»

«Играй, пока не надоест. Радуйся», – подумал Алёша и стал собирать ягоды в фуражку, а больше – в рот.

Оглянулся проведать лукошко и замер.

Сидит на лукошке лягушка и на Алёшу смотрит. Да какая! Тёмно-зелёная, прозрачная; лапки точёные: каждый пальчик видать.

А глаза васильковые.

Приподнимается на лапках, чтобы лучше рассмотреть мальчика, воздух в себя набирает и вот-вот скажет нечто важное.

– Царевна-лягушка! – вырвалось у Алёши.

– Да нет, – сказала бабушка, – не царевна: некоронованная она.

– Некоронованная, – согласился Алёша. – Была бы корона на голове…

– Была бы корона, – подхватила бабушка, – мы бы у неё чего-нибудь выпросили.

– Я бы «Сказки» Пушкина попросил! – обрадовался мальчик. – С хорошими картинками. Да пирог с калиной. А ты?

– Я бы молодости, – сказала бабушка Устинья. – Больше ничего.

Лягушка посидела на лукошке и ускакала в траву, где пониже поляны точится ручей и вода в нём об эту пору пахнет земляникой и горчит смолой и хвоей.

Бабушка и внучек засветло принесли из лесу лукошко ягод. Мало сказать «полное». С верхом, под самую ручку вздымается красная ягодная горка, сама – как большая ягода!

Вот такое оно – старое лукошко: в любое время чем-нибудь да угодит хозяевам. Оно уже истёрлось, разлохматилось кое-где. Иные прутики заменить пришлось, подплести новые, молодые… А выбрасывать нельзя. Что вы: где ещё такое найдёшь?

Нигде.

Счастливое лукошко!

Весной на Верховом Болоте вы́таяла прошлогодняя клюква – журавина.

Среди островов снега и окон воды Алёша пробирался от кочки к кочке. Иные кочки были в ягодах, как в красных сарафанах.

Каждая ягода – радость!

Клюква-журавина била в нос и растекалась по телу тихой силой. Мальчик морщился. Иногда его всего передёргивало от ягодной кислоты. А из глаз наперегонки бежали счастливые слёзы.

Эх, если бы к ягодам да ещё бы хлебушка! Как же это Алёша не захватил его с собой?

В облаках вытаяла синева – небесная проталина. Оттуда солнце ненадолго озарило Верховое Болото и заиграло в счастливых слезах мальчика. Он поразился, до чего же жгучее нынче солнце, рукавом стёр слёзы со щёк и замер.

Неясно и певуче зародился звук.