Как только позади кортежа поднялся разводной мост, два мира, вступившие в минутный контакт, снова разделились: за стенами замка остались холод, тяжкий труд и нужда, на место молчаливого изумления заступила молчаливая злоба, а призрачное восхищение угасло вслед за коротким осенним днем. Осень сменилась зимой.

В замке зажгли все светильники, и каждый выдумывал свой способ прогнать скуку: кто играл в шашки, кто в шахматы, пели песни и болтали.

– Мне говорили, – сообщила маркиза, – что один французский мастер вырезал самые красивые шахматы из всех, что когда-либо существовали. Он вырезал их из черного и розового дерева почти в человеческий рост высотой, и играют ими или в саду, или на террасе, или в самой большой зале замка.

– Хорошо бы нам, мадонна, приобрести такие шахматы, – сказал герцог, – мы играли бы ими, воображая их людьми. Нам бы следовало, – сказал он, обращаясь к Венафро, – как только по дорогам можно будет проехать верховому, отправиться искать эти шахматы, где бы они ни были, пусть даже во Франции.

– А я слыхала, – вступила в беседу донна Марави, – что в городе под именем Ареццо, что весьма далеко отсюда, за рекой По и Апеннинскими горами, делают чудесные кегли. Слышала я также, что очень известный мастер вырезает мишени, похожие на людей: с человеческими лицами и в человеческий рост, да так, что ему можно даже заказать, на кого должна быть похожа мишень.

Говоря так, донна Марави, прибывшая от Анжуйского двора Неаполя, смеялась, и ее рыжие кудряшки, собранные в пучок на темени и спускающиеся длинными локонами вдоль лица, весело подпрыгивали.

Все господа согласились с тем, что как только снег чуть-чуть подтает, они отправят кого-нибудь и в Ареццо, и во Францию, чтобы привезти ко двору эти диковинки.

Приближался час обеда. Паж Ирцио явился доложить маркизе, что в полном соответствии с ее указаниями приготовлена ванна. Ванна, в которой она хотела смыть с себя усталость от поездки верхом, волнений и похорон. И пока слуги накрывали столы, донна Бьянка удалилась в сопровождении пажа в свои покои. Чтобы не мучится ожиданием, Венафро отдал приказание принести большой котел: он занялся приготовлением горячего вина с травами. Он добавил в него достаточное количество корицы, гвоздики и меда, и вот на поверхности крепкого красного вина появились пузырьки, и ароматный пар распространился от камина по всей комнате. Внесли большие серебряные кубки и всем разлили сладкий горячий напиток, изгнавший из костей холод, а из души грусть. Выпив первый кубок, Венафро наполнил второй и вышел из комнаты. Он отправился в комнату маркизы, которая уже должна была выйти из ванной. И действительно, он нашел ее отдыхающей на удобной кожаной лежанке, одетой в белую блузу, и паж Ирцио расчесывал костяным гребнем ее распущенные длинные волосы. В комнате клубился ароматный пар, такой горячий и сладкий, что казалось, в этих стенах никогда не было зимы. То благоухала розовая вода. Ярко горели свечи, воск которых был замешан на розовом масле. Венафро с поклоном протянул маркизе кубок, она выпила вино, с улыбкой глядя на любезного кавалера. Ее лицо слегка порозовело от вина, а тепло после ванны разлилось по членам.

– Пойдемте, мадонна, ужин готов, – сказал Венафро, протягивая ей руку.

– Мне нужно одеться, – ответила она, не отказываясь тем не менее от его помощи.

– Нет, пойдемте так. Вы очень хороши собой, донна.

Донна Бьянка смутилась, потом засмеялась, набросила на плечи мантию из белоснежных лис и вышла из комнаты под руку с ним. Когда она вошла в зал, запах розовой воды смешался со сладостным дыханием вина и дивный аромат разлился по залу. Герцог провел маркизу к ее креслу во главе стола и пододвинул свою скамью так, что касался ее одежды и чувствовал ее благоухание.

Между тем аббаты, онемевшие и охваченные ужасом, переглядывались. Потом вперед вышел толстый аббат Торкьято, велеречивый и хромой, и многословно начал распекать маркизу и за ее наряд, и за распущенные волосы, и за духи и, наконец, воскликнул:

– Ванна в такое-то время!

Все обернулись к нему. Маркиза позволила ему вдосталь выговориться. Когда раскрасневшийся и задыхающийся аббат, страдающий полнокровием, замолчал, донна Бьянка с улыбкой взглянула на него, чуть приподняв свой кубок, и сказала:

– Не следовало бы забывать, мессер, что вам не дано власти надо мной.

Торкьято замолчал, огляделся вокруг в поисках поддержки со стороны своих собратьев, осознал свою ошибку и, уязвленный, уселся на место. Уязвленный более всего обращением «мессер», сказанным нарочито уничижительным тоном, в присутствии всех.

Герцог, казалось, ничего не заметил. Он смотрел на маркизу затуманенным взором. Он вдыхал ее аромат, по-видимому мысленно сочиняя мадригал. Ел он мало и на протяжении всего обеда молчал. Движение жизни отражалось лишь в его глазах. Венафро был молчаливее обычного, он смотрел на маркизу задумчиво и как всегда с легкой грустью. Время от времени его лицо что-то озаряло, это случалось в те моменты, когда взглядом он встречался с маркизой. Но часто ли это случалось, мне неведомо.

На этом странном молчаливом ужине присутствовал еще один человек, который очень редко отрывал взгляд от маркизы; его серые глаза лучились смехом, глаза казались прикованными к той части ее наряда, где меховая мантия охватывала ворот белой рубашки и белый лисий мех, казалось, соперничал с белизной нежной шеи; наверное, тайные мысли зажигали в этих глазах внезапные искорки, и едва заметная усмешка соскальзывала к красивым губам, к тонким, опущенным книзу усикам, так что все лицо излучало удовольствие и коварство. Молодой аббат Мистраль много выпил в тот вечер, но пил он не со страстностью герцога и не с мягкой грустью Венафро. Мистраль пил, преисполненный внутренней отваги, как пьет удачливый воин за победу в грядущей битве; перед каждой последующей битвой в нем разгорается с новой силой жажда сражения, и он уверен, что победит, легко и без страданий, и поэтому мысленно предвкушает радость победы. И тогда ликует душа воина и глаза выдают напряжение влюбленного, однако спокойного и уверенного победителя.

В тот вечер по окончании странно безмолвного ужина компания разошлась рано; маркиза удалилась в свои покои, и все остальные тоже постепенно распрощались. На скамье в зале остался только герцог, который сидел, словно погруженный в сон. Им все еще владел образ маркизы, и он не мог оторвать взора от скамьи, на которой она сидела. Потом он встал, подошел к скамье и провел по ней рукой, словно лаская, как если бы хотел обнаружить следы тепла и аромата женщины. Он встал на колени перед этой скамьей, положил на нее голову и надолго замер. Единственный светильник догорал, медленно угасая, поскольку никто не догадался подлить в него масла.

Множество дней прошло в странной атмосфере сдерживаемых страстей, надежд и недомолвок. Это были темные дни, солнце проглядывало редко и всегда сквозь дымку, медленно падал снег, дни были коротки, ночи долги и для многих из гостей замка бессонны. Поздние восходы казались грустными, бледные и словно уставшие дни ползли уныло, сумерки наступали рано, и вечера тянулись томительно и скучно. Почти никто не выходил из замка: ни господа, ни слуги. Казалось, что мир сжался вокруг зубчатых стен, заточив в них желания и страсти, которые зрели, словно под спудом.