Ничто не размывает волю и не лишаетвнутреннего покоя так быстро, как пустая болтовня. Пускай даже самая дружеская.Поэт, разгрузивший вагон телевизоров, может еще в теории часа за тривосстановиться и написать эссе. Но поэт, проболтавший минут сорок по телефону,не способен уже даже разгружать вагоны.

– Всё равно я некромага как-нибудь прибью!Просто для профилактики! Нечего вокруг валькирий крутиться! До того девчонкудовел, что она кроликов сырых лопает и носом кафель в ваннойпроковыряла! – заявила Таамаг, любившая не столько правду, сколько сампроцесс обличения.

– Дайте мне топор, маменька, я пошелправду-матку рубить! – томно сказала Ламина.

Валькирия лунного копья сидела на подоконнике.Уютно подобрав под себя ноги, она покусывала ноготь мизинца, всякий развнимательно разглядывая его, точно желая добиться какого-то совершенства.

Эссиорх вопросительно коснулся плеча Гелаты.Та оглянулась.

– Можно спросить, что именно тебя настораживает?Ирка же стала человеком! Сейчас отсыпается, а потом проснется! – уточнилон.

– Так-то оно так, но только, боюсь, это малочто решает, – невесело заметила Гелата.

– Почему?

– Разве непонятно? За двое суток она ни разуне была человеком! Ни разу! Превращение из лебедя в волчицу шло по сокращеннойсхеме, вообще без промежуточных состояний! – подчеркнула Гелата.

– Ну и что? – влез Багров. – Иркапросто всю зиму не превращалась, и вот они прорвались!

– Без промежуточных состояний! –настойчиво повторила Гелата. – Восемь и девять – это семнадцать! Как высебе это представляете? Всё равно что семнадцать раз подряд уронить ребенкаголовой на бетон и потом удивляться, что он плохо помнит таблицу умножения!Даже если бы она год не превращалась – всё равно такое не могло произойти! Нудва раза, ну три… Хотя три – это уже много.

– И что? Хочешь сказать, она не сможет большебыть валькирией? Копье перестанет подчиняться? – озаботилась Бэтла.

– Сейчас о копье даже речи не идет. Так какпромежуточные состояния отсутствовали, ее человеческая личность на времяокажется порабощенной. Пока же она восстанавливается, одна из дополнительныхсущностей заместит основную. Короче, она станет или лебедем, или волчицей. Кемточно – не знаю. В зависимости от того, кто в ней в данный момент сильнее.

– Ты уверена? – спросил Эссиорх.

Валькирия воскрешающего копья невеселокивнула.

– И надолго?

Этого Гелата не знала.

– В лучшем случае: нет. В худшем: навсегда.Всякое превращение – это как мокрой тряпкой по доске. А тут целых семнадцатьраз!

Согнав со стула Ильгу, Гелата передвинула стулк дивану, но садиться не стала, а оперлась о сидение локтями и снова сталасмотреть на Ирку. У той чуть порозовели скулы, но лицо оставалось меловым.

– Должна существовать еще причина, почему онане смогла сопротивляться волчице и лебедю! – заявила Гелата.

– НЕКРОМАГ! – сказала Таамагобвиняюще. – Чего другие причины искать? По башке его!

– Если дело во мне – я защищаться небуду, – сказал Багров спокойно.

Антигон перестал носиться по комнате, битьсялбом о ноги валькирий, охать, когда ему наступали на ласты, и дергать себя забакенбарды. Правый бакенбард был выдран почти с корнем, и отдельные клочки егопопадались в самых непредсказуемых местах.

У каждого беспокойство выражается по-своему.Кто-то предпочитает его выбегивать, другие же глотают волнение как ядовитуюпилюлю и сидят на одном месте, неподвижные точно удавы, пока оно медленноразъедает их внутри. Так и здесь. У Антигона беспокойство имело двигательнуюформу, у Багрова – разъедающую.

– Укус хмыря считается? – спросилкикимор, бесцеремонно проталкиваясь через лес ног.

Гелата насторожилась.

– Хмыря? А хмырь откуда? – спросила она.

– Да тяпнул её недавно один хмыреныш… –протянул Антигон, длинным плевком по дуге очень точно выразив всё, что не упаковалосьв слова.

Фулона насторожилась.

– Хмырь? В человеческом мире? Что он тутзабыл? – спросила она.

– Да вроде как искал чегой-то… У, елкинамоталка! Прынцоид переделанный! – горячо сказал Антигон.

У него потребовали подробностей. К сожалению,подробностей кикимор смог поведать немного, то и дело сбивался на личнуюхарактеристику хмыреныша. Его останавливали, вновь требовали подробностей, ивновь Антигон слова через три скатывался.

Пришлось махнуть на него рукой.

– Вообще, конечно, укус хмыря мало кому пойдетна пользу. Хмырь и стерильность – это даже не антонимы, а нечто вообще никак несоприкасающееся. Не исключено, что укус хмыря, особенно непромытый, могослабить защиту валькирии, – допустила Гелата. – Но все равно нужноеще что-то. Что-то внутреннее, психологическое, глубинное. Э-э… Она никогда нестрадала от раздвоенности?

– Раздвой… как? – озадачился кикимор.

– Не было у нее внутреннего надлома,глобального противоречия, недовольства? Иногда человек кажется цельным иблагополучным, а внутри его точно двуручной пилой терзает, – пояснилаГелата.

– А то как же! – наконец сообразилАнтигон. – Гадкая хозяйка – она такая! Никак ее не поймешь! То говорит:сделай яичницу, а сделаешь – поковыряет и не трескает! «Я, мол, перехотела. Тыкартошки не пожаришь, будь такой гаденький?» – «А яичницу теперь что,выкидывать?»

Кикимор посмотрел на слабые Иркины руки,лежащие поверх одеяла, перешел на крик и, отвернувшись, издал звук, похожий насобачий лай.

Поняв, что от Антигона, кроме рассуждений ояичнице и рыданий, ничего не дождешься – Гелата вопросительно посмотрела наБагрова.

– Ничего не хочешь сказать? – спросилаона, очень зорко глядя на него.

Багров смутился.

– НУ???

– Четвертое правило кодекса, – произнесМатвей совсем тихо, чтобы никто, кроме Гелаты, не слышал.

Валькирия воскрешающего копья хмыкнула.

– Про кодекс будешь в суде говорить. Мне скажипо-русски. Что-нибудь вроде поцелуя?

Матвей кивнул, уставившись в пол.

– Это я виноват. Не думал, что это так опасно.Она не хотела, – сказал он, защищая Ирку.

Гелата недоверчиво скривилась.

– Если бы не хотела – ничего не было бы.Опасно не столько соприкосновение губ – сколько соприкосновение сердец, –сказала она.