с голыми коленями, женщин в платочках... московских рабочих в картузах», но и тех, кто все еще исподтишка шипел при виде этого изобилия и буйных красок жизни.

«Даму отрезало рекой от театра. Она шепчет:

— Не выставка, а черт знает что! От пролетариата прохода нет. Видеть больше не могу!

Пиджак отзывается сиплым шепотом:

— Н-да, трудновато.

И их начинает вертеть в водовороте».

Нет сомнений в том, что сам Булгаков — с клинобородыми мужиками и московскими рабочими в картузах, с «возбужденным оратором» в солдатской шинелишке, с народом, который гулом одобрения встречает каждое упоминание об Ильиче, с теми, кто совершает «непрерывное паломничество» к знаменитому на всю Москву цветочному портрету Ленина: «Вертикально поставленный, чуть наклонный двускатный щит, обложенный землей, и на одном скате с изумительной точностью выращен из разноцветных цветов и трав громадный Ленин, до пояса. На противоположном скате отрывок из его речи».

А перед этим Булгаков описал свои впечатления от посещения павильона кустарных промыслов, где увидел «маленький бюст Троцкого» из мамонтовой кости. «И всюду Троцкий, Троцкий, Троцкий. Черный бронзовый, белый гипсовый, костяной, всякий».

Не это ли сопоставление громадного Ленина с маленьким Троцким вызвало гнев одного из популярных руководителей страны того времени?

Заканчиваются эти очерки о Золотистом городе описанием игры десяти клинобородых владимирских рожечников, исполнявших русские народные песни на самодельных деревянных дудках: «То стонут, то заливаются дудки, и невольно встают перед глазами туманные поля, избы с лучинами, тихие заводи, сосновые суровые леса. И на душе не то печаль от этих дудок, не то какая-то неясная надежда...»

Нет никакого сомнения в том, что Булгаков с теми, кто строит новую жизнь, с теми, кто мечтает о машинах на крестьянских полях, кто борется за сохранение лесов, за установление порядка и справедливости в стране.

В предисловии к «Золотым документам», опубликованным в «Накануне» 6 апреля 1924 года, Булгаков писал: «Когда описываешь советский быт, товарищи писатели земли русской, а в особенности заграничной, не нужно врать. Чтобы не врать, лучше всего пользоваться подлинными документами».

М. Булгаков и стремился в своих очерках, рассказах, зарисовках к правдивому изображению советского быта, радовался тому, как возникал новый порядок в различных сферах новой жизни, но и бичевал недостатки, беспорядок, бесхозяйственность, очковтирательство, бичевал тех, кто устраивал в квартире «самогонное озеро», кто пил «чашу жизни»...

Он мечтал увидеть свою родину такой, где человек человеку друг и брат, где никто никого не унижает, где царствует равенство, социальная справедливость и братство. Но Булгаков жил в стране, все еще охваченной пламенем революционной гражданской войны. Шла коллективизация, индустриализация, много возникало тяжелейших, трагических конфликтов на этом пути. Гибли тысячи людей, ломались судьбы, шла борьба за выживание вообще. И в этот период нашей истории — столько исковерканных писательских судеб, столько запрещенных рукописей и спектаклей... Лишь немногим удалось победить в этой борьбе. Михаил Шолохов сумел отстоять свой «Тихий Дон» от попыток загубить его на «корню». Михаил Булгаков сражался за право быть таким, каким он был...

Быть может, самыми тяжелыми были для Михаила Афанасьевича последние годы жизни. Несколько лет готовился во МХАТе спектакль по пьесе «Кабала святош», и в течение этих нескольких лет автор по настоянию театра переделывал то одну, то другую сцены. За всем этим внимательно следили недруги талантливого драматурга. И как только «Мольер» вышел на публику, встретившую новую постановку радостно и бурно, сразу же появились в печати раздраженные рецензии, а «Правда» просто учинила разгром спектакля, опубликовав статью под названием «Внешний блеск и фальшивое содержание». 9 марта 1936 года, как только прочитали статью, — свидетельствует Елена Сергеевна Булгакова в своем «Дневнике», — Михаил Афанасьевич сказал: «“Мольеру” и “Ивану Васильевичу” конец». Днем пошли в театр. «“Мольера” сняли», — записывает Е. С. Булгакова.

А между тем ничто не предвещало столь печальной участи спектакля, принятого самым широким зрителем. В «Дневнике» Е. С. Булгакова в радостных тонах описывает зрительский успех спектакля. Вот, в частности, запись от 9 февраля 1936 года: «Опять успех, и большой. Занавес давали раз двадцать. Американцам, которых Миша пригласил, страшно понравился спектакль. Они долго благодарили и восхищались.

Акулов (секретарь ЦК ВКП (б). — В. П.) говорил, что спектакль превосходен, но вот подходит ли... для советского зрителя? Советовал выбросить сцену о монашке». 24 февраля: «В Мхатовской газете «Горьковец» скверные отзывы Афиногенова, Всеволода Иванова и Олеши. Грибков в отзыве пишет, что пьеса лишняя на советской сцене.

Участь Миши мне ясна, он будет одинок и затравлен до конца своих дней.

Спектакль имеет оглушительный успех. Сегодня бесчисленно давали занавес».

В дневниковых записях от 11 и 16 февраля Елена Сергеевна снова и снова радовалась успеху спектакля, показанному студенческой молодежи и «знатным людям», среди которых она называет Акулова, Боярского, Керженцева, Литвинова, Межлаука, Могильного, Рыкова, Гая, — «...вся публика была очень квалифицированная, масса профессоров, докторов, актеров, писателей. Успех громадный. Занавес давали опять не то 21, не то 23 раза. Очень вызывали автора». Но вместе с тем Елена Сергеевна обратила внимание на Афиногенова, смотревшего спектакль с «загадочным лицом», правда, он «много и долго аплодировал», но это не помешало ему дать в «Горьковец» «скверный отзыв» о пьесе. «Олеша сказал в антракте какую-то неприятную глупость про пьесу», — так непросто складывалось общественное мнение о «Мольере» М. Булгакова. «Ставлю большой черный крест»... — записала 9 марта 1936 года Елена Сергеевна, как только прочитали вместе с Михаилом Афанасьевичем статью в «Правде».

После снятия «Мольера» М. А. Булгаков решил порвать со МХАТом, и осенью 1936 года перешел в Большой театр в качестве консультанта-либреттиста. Так возникли либретто «Петр Великий», «Черное море», «Минин и Пожарский», «Рашель», переписка с Асафьевым, Дунаевским.

И жизнь продолжалась, «в труднейших и неприятнейших хлопотах». «Многие мне говорили, что 1936-й год потому, мол, плох для меня, что он високосный, — такая есть примета. Уверяю тебя, — писал Булгаков Попову, — что эта примета липовая. Теперь я вижу, что в отношении меня 37-й не уступает своему предшественнику...»

Записи в «Дневнике» Елены Сергеевны помогают понять, что это за труднейшие и неприятнейшие хлопоты: МХАТ потребовал выплаченные деньги за «Бег», а в доме — ни копейки. Почти одновременно с этим начались аресты, погромы в газетах неугодных лиц. Сложные и противоречивые чувства возникают у Булгаковых по этому поводу: «21 апреля 1937 года. Слух о том, что с Киршоном и Афиногеновым что-то неладное. Говорят, что арестован Авербах. Неужели пришла Немезида и для Киршона?» 23 апреля. «Да, пришло возмездие. В газетах очень дурно о