стиля в архитектуре этого города. Это просто серое полотно, на которое поставили дома, не подумав о том, что дома эти нужно попытаться сделать красивыми. Серый город превращает меня в серый и унылый мешок.

Зайдя в гастроном у своего дома, я принялся слоняться рядом с витринами. Холодильник дома был полон, но я не хотел идти домой. Приходилось тратить время тупо разглядывая витрины в гастрономе. Тупо разглядывая лица милых взору продавщиц, которые то и дело посматривали на меня, принимая за иностранца.

Уже будучи в нескольких метрах от своего подъезда, я осмотрелся. Я жил здесь больше года, но так толком и не запомнил место, где умирает моя юность. В самом центре двора стояла огромная детская площадка, которую ежедневно посещали огромные толпы детей, словно это единственное уютное место в округе. Туда же и сходились взрослые, которые увлечённо обсуждали то, как они увлечённо живут в своих угрюмых домах. Дома, которые образовывали каменный хоровод, аккуратно окружали миловидные деревья. Они стояли рядом, словно дети, внося в этот угрюмый мир немногочисленные краски.

Как по щелчку пошёл дождь, забарабанил по крышам домов и дорогам. Был ли он предвестником бури, или вновь хотел лишь подчеркнуть печаль, что затаилась в сердце моём? Ответ на этот вопрос не столь сильно интересовал меня, поэтому я отнёсся к дождю как к чему-то привычному, хоть и помнил, что в последний раз дождь поливал улицы моего города около полугода тому назад.

Уже поднявшись в квартиру, я снял с себя мокрую одежду, убрал рабочую сумку, и без сил лёг на кровать. Я всё ещё чувствовал влагу на своей коже, хоть её и не было на ней. Я любил дождь. Казалось, что в момент небесного плача планета наша очищалась, воздух становился приятнее, а дороги становились чище.

Удары становились всё сильнее. Дождь усиливался. В квартире, не считая ударов по стеклу, стояла идеальная тишина. Казалось, что если мне в голову придёт какая-то интересная мысль, то я услышу, как она вонзится мне в мозг.

Но в голову пришла лишь пагубная мысль.

Обречённость одурманила меня. В груди разрывалось сердце, а я не мог ничего с этим поделать. Мне лишь приходилось лежать на кровати, и терпеть боль. Боль, что с каждым днём становилась всё сильнее и сильнее. Поэтому я принял окончательно решение, и пошёл за необходимыми вещами.

Уже будучи подростком, я не отставал от других мальчишек. Именно так их называла моя мама. Я же называл их друзьями, и как-то раз мы образовали «круг сплочённых». Мы ходили по школе вместе, и защищали других мальчиков, защищали девочек, а после школы помогали взрослым, которых встречали по пути домой. Казалось бы, благое дело мы делали. Тогда всем нам так казалось.

Клуб сплочённых существовал до самого конца обучения. Но я отчётливо помню последний свой последний год обучения в школе. Именно его я помню столь отчётливо, как и всё, что было после начала моего путешествия по стране. Уже тогда каждый член нашего клуба был совершеннолетний, мы всё также помогали взрослым, помогали друг другу на работе. Всё шло идеально до последнего дня существования клуба.

Стоял тёплый летний день. Горячее солнце испаряло любую влагу, что встречало на своём пути, сжигало листья деревьев. Было настолько жарко, что любой боялся высунуть свой нос из дома, дабы не обжечь его. Однако мы помогали людям даже в самую тяжёлую жару.

Закончив очередное дело, я шёл по тропинке, ведущей к футбольному полю у моей школы. Кепка моя нагрелась, а тело требовало воды. Нужно было где-нибудь передохнуть, но в тени, у дерева, я увидел своего друга, и, можно сказать, главу нашего клуба. Он одиноко кромсал листик несчастного дерева, но я видел, что в движениях его скрывается злость. Казалось, что на этом листике он хочет выместить всю свою злость. Листику же приходилось лишь терпеть бездумную выходку человека.

Подойдя к нему, я увидел печаль на его лице. Слишком тяжело он взглянул на меня.

– Тима, что случилось? – Спросил я, сев рядом с ним. – Оставь ты этот листик, что он тебе сделал?

– Не он. Чёрт! – Сказал он, и стукнул кулаком по земле. – Боря… Помнишь Борю? С клуба нашего.

– Помню, каждый день ведь вижу его.

– Да, и я каждый день видел его. Но не уследил за ним. И за Машкой моей тоже.

– Что?

– Мне подруга её сказала, что видела, как они гуляют. Потом видела, как к ней домой заходили. – В его голосе читалась дикая, почти животная, злость. На секунду мне показалось, что передо мною не человек.

– Может она перепутала?

– Вадим, она полностью описала его. Точь-в-точь. Это точно он, и точно она. Свою то подругу она знает.

– Ну хорошо. – Сказал я максимально мягко. – Просто приди к Маше, и всё ей выскажи. Расстаньтесь, и потом найдёшь новую. Когда это было большой проблемой?

– Не-е-ет, кем я буду, если прощу ему это? Тогда все подумают, что можно и дальше уводить у меня девушек. Я потеряю авторитет, стану никем, понимаешь? Я не хочу этого. Сегодня я попрошу его подойти сюда к восьми часам вечера, и отделаю его так, что его потом Машка и не узнает.

Этот животный способ сразу мне не понравился. Я не понимал к чему всё это, ведь можно всё уладить словами. Если уж она и ушла к нему, то значит, что любовь была не столь крепка. И зачем ему такая невеста, если любви нет у неё? Но я видел в глазах своего друга огонь. Огонь, что готов сжечь всё, что помешает ему выполнить задуманное.

– Хорошо, ты злишься. – Начал я. Планировал я переубедить его, однако не знал сработает ли мой план. Быть может, он также канет в лету, как и доверие ко мне, но я должен был попытаться. – Но ведь не нужно сразу рубить с плеча, давай просто поговорим с ним.

– Мне не нужны твои нравоучения. Просто скажи, ты придёшь? – Сухо сказал Тима.

Нужно было проконтролировать, чтобы он не натворил лишних бед, поэтому, после короткого молчания, я сказал:

– Конечно, дружище.

Верёвку было очень трудно найти. Оказывается, что в моей квартире почти нет хозяйственных принадлежностей. С табуретом проблем не было. Поэтому взяв табурет, я побрёл в спальню, где только что слушал аккуратное постукивание дождевых капель о моё окно.

Поднявшись на табурете, я завязал верёвку на стойке люстры. Другой конец верёвки безвольно болтался у моей груди.

– Надеюсь, что люстра выдержит мой вес. – Сказал я невидимому