– А не твое это дело, дохлятина! Ты шагай себе знай…

Целый долгий день провел Кодэш у реб Фалика Хэйфэца в доме, подготавливая свои амулеты и прочие причиндалы для очистки строенья от хвори. Полупустые комнаты отсырели, желтые пятна проступали на стенах. Кодэш не сомневался, что здесь где-то прячется вечный враг его – Злой Дух. Запах Нечистого – вонь разложения – почуял он сразу, с порога. Но где ж затаился Враг Человеческий, грязный и лживый?.. Кодэш обошел, обшарил углы. Взяв свечу в руку, обследовал печь, дымоходы, карабкался на чердак, спускался в подвал. Реб Фалик сопровождал его всюду. Чародей останавливался, поджигал паутину, и огромные белобрюхие пауки соскальзывали по стенам и убегали, а он бормотал свои заклинания, формулы и еще что-то непонятное и невнятное, шевелил посиневшими губами и сплевывал в поганое место, где мог прятаться невидимый враг. Это был небось решительный бой, завершавший многолетнюю битву его с Властью Зла. И если теперь эту нечисть отсюда не вытравить – кто еще и когда изгонит, вышвырнет ее за пределы мира сего, в черную пустошь, лежащую за Цепью Возгорий, в песках Вечности?

В Тарниград – так было условлено с Хэйфэцем – он приехал тайно. Но в местечке прознали, и толпа евреев уже поджидала его у зараженного дома. В него тыкали пальцами издали, перешептывались. Позже, когда он прошел в дом, несколько пацанов, посмелее других, стали заглядывать внутрь, взбираясь друг дружке на плечи, или щуриться в щелку над ставнем: чем он там занимается? Подвалили и привели с других улиц, а то и вовсе из дальней округи: калек, эпилептиков, дурачков, хромоножек – давай исцеляй! Одна женщина принесла младенца, тот был при смерти, глазки, бедненький, уже закатил. Какой-то портной привел сына-лунатика…

Реб Фалик Хэйфэц вышел к людям и объявил, что лечения не будет, он просит всех разойтись. Но толпа росла и росла. С плечами высунувшись в окно чердака, Кодэш упрашивал их: «Дайте же отдохнуть! Вы ж меня доконаете, сил моих больше нет!» – но до самого вечера пришлось врачевать больных и увечных.

Наконец он собрался в обратный путь, но тут пришел человек и сказал, что его, Кодэша, ожидает раввин. Кодэш последовал за посыльным, они вошли в дом, ставни были уже закрыты. Старый раввин, облаченный во все темное, шляпа на голове, широкий пояс под грудью, взглянул на него с нескрываемой злобой:

– Вы и есть тот самый Кодэш бэн-Мафли?

– Я, ребе.

– По имени ты «святой чудотворец», но какой ты святой, ты – настоящая погань!

И орать принялся.

– Ты не думай, что целый мир уснул и не видит! Ты колдун, ты якшаешься с мертвыми!

– Нет, ребе.

– Не отрицай! – он ударил об пол ногой. – Ты сообщник дьявола. Но у нас тебе это так не сойдет…

– Это, ребе, я уже понял.

– И крепко еще пожалеешь! – перешел тот на визг, схватил длинный чубук, точно хотел наброситься на Кодэша. – Век за веком, эру за эрой будешь ты обретаться среди чертей, да что там, тебя даже в ад не допустят! Нет, ты знай, что не все еще в мире – тьма и хаос…

Кодэш вдруг задрожал, открыл было рот, чтобы что-то сказать, но язык как отнялся. Он хотел объяснить раввину, что – напротив, он лишь помогает роду людскому, что многих избавил от тяжких болезней, от преждевременной смерти спас. Он шарил рукой в глубоком кармане, где были благодарственные, на многих языках и наречиях, письма, – но пальцы не слушались. Он бросился вон, побежал на подламывающихся ногах, не разбирая дороги, под шум голосов и глумливый смех.

– В Люблин! Трогай! Ну, быстро…

Но возница ехать с ним отказался.

Что делать? Пришлось остаться в пустом доме Фалика. Служанка реб Хэйфэца принесла постель и свечку в подсвечнике, чайник с не остывшим еще кипятком, хлеб и миску борща.

Он присел поесть, но горло как будто петлей сдавило. В голове шуршал, пересыпался песок. Студеный ветер – хоть окна и были плотно закрыты – гулял по дому. Пламя свечи колыхалось, тени качались в углах, извиваясь как змеи. По полу бегали большие жуки, воздух отдавал гнилью. Не раздеваясь, Кодэш лег на кровать. Едва задремал – оказался в городе каббалистов, в Цфате. Его йеменская жена опустилась перед ним на колени, сняла с его ног сандалии, вымыла ему ноги, а воду выпила. Вдруг его что-то подбросило, как при землетрясении, он упал с кровати, и в темноте ему показалось, что стены расходятся. Комнату качало, как в бурю корабль. Омерзительные рогатые рожи с козлиной бородкой теребили, бодали его, щипали и щерились, кружили вокруг, как стая волков. Метались летучие мыши. Что-то билось во все четыре стены, с такой силой, точно дом порушить намерились, на куски развалить. Кодэш хотел было, как всегда в подобные ночи, заклясть, зачурать эту нечисть, но впервые за все эти годы вдруг забыл все могущественные имена, названия, формулы. Сердце, показалось ему, остановилось. Ноги оледенели. Мешочек под одеждой свисавший, сам собой развязался, и было слышно, как алмазики, жемчужины и золотые монеты, просыпались на пол.

На ощупь, вслепую он выбрался из дому. Кровяного цвета луна пробивалась из-за облаков. Он шагал, а со всех сторон исступленно лаяли псы. Топот множества ног настигал его сзади. Ветер ворвался ему под чапан, и он взлетел, как на парусе. Мерцал и вспыхивал свет, доносилась музыка, громкий бой барабанов, взрывы хохота. Мразь, отребье всего мироздания, полночные существа плясали вокруг него и кричали: «Мазлтов, Кодэш!» Было ясно, что это черти женят его на ведьмачке. Собрав последние силы, он возопил: «Шаддай, уничтожь сатану!»

Он хотел побежать, но подгибались колени. Чьи-то длинные руки обнимали его, мяли, месили его как тесто. Нет сомненья, да, это он, Кодэш, здесь балэбос, хозяин, виновник сего торжества. Его лобызали, щекотали, ласкали, облизывали, обливали слюной и семенем. Гигантская женщина прижала его к обнаженной груди, навалилась всем телом и тихо-тихо просила: «Не позорь же, Кодэш, меня… Ну… Ну, давай же…»

Он слышал звон разбиваемых стекол, топот ног, смех и вопли. Перед ним пританцовывал скелет бывшей старухи…

Кодэш закрыл глаза. Теперь он знал, что женится на Лилис, на царице ада.

Ранним утром нашли его тело. Он лежал ничком, за городом, с погруженной в песок головой, с распростертыми руками и ногами, как если бы его сбросили сверху, с большой высоты.

Много лет просидев взаперти – в добровольном затворничестве под чердаком, в темной душной каморке – за дотошным, доскональным изучением каббалы, Шимэн объявил как-то вечером, а точнее, в субботу отцу своему, ломазинскому старому ребе, что отправляется в галут – в рассеяние, и сюда никогда не вернется. А до этого дня он месяц за месяцем питался печеной картошкой, долгие ночи пролеживал в холодной микве, кувыркался, раздевшись, в лунных крапивах, схлопатывая волдыри и мучительный зуд, а после протыкал огромные пузыри иглой: страстотерпствовал.

Ни слезы ребецн, ни беседы родителя не помогли: уж если чего не возжелали на небесах или, напротив, загадала Лилис совсем в другом месте…