Молитвы Шимэн знал все на память, быстро-быстро прошептывал их, то опасливо и покаянно, падая, как в Йом Кипур, на колени, а то вдруг посредине гэбэйта принимаясь разглядывать свои плоские белые ногти, часто кивая головой и – «да-да-да» – с самим собой разговаривая:

– И мир древний, значит, и мир нынешний – от всего этого отстранились, да? Все возложено на меня одного? Но подите найдите-ка поганого сего Сатану, а может, он прикинулся возчиком – песок перевозит?

Надолго задумывался, всматриваясь в даль, в черную точку, шевелящуюся там, в поле, над которым плавают и уплывают облака. Различив пахаря, идущего за волом, догадывался, что уже высевают озимые и скоро наступят Йомим-нэроим – Дни трепета.

В этот раз, почти усыпая после многих ночей без сна, отощавший, оголодавший до обмороков, с онемевшими, точно отнятыми руками и ногами, он тупо и путано думал о том, что хорошо бы уйти на край земли, на берег моря. Сел на пол – и увидел сон: в желтых песках посреди пустыни высилась башня с тремя пристальными глазами; лев, огромный как дом, распахивал зев и со злобой, поглощающей всю окрестность, ревел и плевался слюной огненной, рык его доносился надрывно и мощно:

– Горе, Шимэн, горе тебе, ибо ты осквернил мое имя! Разгуливаешь по свету и женщин бесчестишь! Горе, горе тебе!

Шимэн вскочил, как от укуса, в холодном поту, ощущая всем телом ужас, проникающий внутрь, как сквозь сито, сквозь поры. Отпрянув от увиденного – понял, что визия эта не что иное, как происки нечисти: это всё Ситрэ-Ахрэ, всё их царство поганое напускает на него чары, дабы искусить, совратить, покрыть грязью и погубить его.

Солнце было на сходе. Наполненное огнем, оно опускалось между кронами двух дерев. Воронья стая кругами носилась над каменной ветряной мельницей, тяжелые птицы сталкивались на лету и, как по сговору, разлетались в разные стороны, истошно каркали – и страхом веяло от их крыльев, вековечным страхом перед настающей ночью и ее призраками во тьме.

Шимэн быстро снял с себя облачение, далеко вперед плюнул по высокой дуге и, расставив широко ноги, затараторил, зажмурив глаза, словно был внезапно ослеплен светом:

– Что, упираешься? Артачишься? Первым напасть решил, да? Так и будем друг за дружкой ходить, подстораживать?..

2

Целых восемь дней прошатавшись на ярмарке в Ленчине и ничего там толком не содеяв для избавления человечества от Сатаны, Шимэн впал в отчаяние. С рассвета до позднего вечера слонялся между телегами, вступал в беседы с торговцами, бранился в лавках, требовал показать ему то один, то другой, то третий товар, перебирал пальцами зерно в мешках, слизывал с ладони муку, шел к мясникам, похлопывал по бычьим задам, путался у всех под ногами, смешивался с толпой – и не забывал, зачем он здесь: принимал униженный вид, получал от раздраженных лошадников отхлест кнутом, досталось и от потных багроволицых пьяных крестьян, у которых то и дело кто-то что-нибудь воровал, и они, озверев, били чем ни попадя всякого, кто подвернется…

Это случилось сразу после праздника Суккэс, когда в селах амбары уже все засыпаны, а базары, ухабистые и загаженные вместе с прилегающими улицами, запружены повозками и лошадьми. Из раскрытых настежь дверей вырывался, клубясь, как из бани пар, горький приторный белесый чад. Хриплые голоса долетали оттуда, пенье и выкрики. Крестьянские парубки – парняги с льняными нечесаными головами и хмельными, сведенными от разгула глазами – плясали, в наплыве любви и похоти, с паненками в широченных цветастых юбках, девки – кровь с молоком, цыцок полные пазухи.

Ярид, ярмарка в Ленчине. Разгоряченный воздух безумия, визг, вопли, ор, рев множества ртов, пенье гармошек, ржанье, предсмертный хрип недорезанных в клетях свиней, петушиный крик и кудахтанье кур.

Евреи и гойим собрались со своими лотками, складушками-стойками, ятками; карлики и нероженки со всей Польши понаехали к знаменитому чудотворцу, бал-мойфесу, склеивающему осколки души у жен-разведенок, у агун-брошенок, разыскивающих мужей; у калек, страждущих избавленья от болей; у чистушников-путников, спящих в телегах под открытым небом или гуртом в нищих приютах, в прихожих чужих синагог; в пристройках у вечно молящихся за чужие грехи и скорбь в своих собственных душах.

Несло свиньями, сгнившей соломой, сырыми смрадными шкурами. Посреди всего этого бедлама и укачивающего гомона, в самом центре площади, на просторном помосте стояли несколько «турок» в красных тюрбанах и полотняных халатах. Они что-то горланили на своем диком говоре, помеси турецкого с польским, подбрасывая оловянные ложки в воздух, вытягивая изо рта разноцветные ленты, втыкая в живот себе длинный кинжал или саблю, и такие при этом рожи скраивая, что земля от раскатов похабного смеха толпы гулко вздрагивала.

– Старый Пейтуш на войну не пошел, кохал жену – слушал в бабьем пузе шорох, да и нюхал, знать, не порох… Ислам-бей, труса бей!

– Посетите-ка, паньё, наше представление и получите свое от нас поощрение: нитки задаром и сбавка на чесучу, бери – не хочу!

Шимэн давно ждал уже этого дня. Через книгу «Зоар» подан был ему знак, что Сатана нынче здесь будет, и как только удастся его ухватить, миру тут же во всем блеске предстанет Мэшиех бен-Довид. От страшной мысли, что Нечистый может улизнуть и на сей раз, у Шимэна мурашки в голове засеменили…

Весь расхристанный, с разметанными полами, Шимэн носился без устали, ко всем приставал, что-то подолгу нахрапом втолковывал, бежал дальше на своих длинных, как жерди, тонких ногах. Две старые бабки, увидев его с козел повозки, ужаснулись, вместе ухватились за кнут и беззубо заверещали, что явился Антихрист.

Привязанная к заднему колесу собака, с обрубленным хвостом и слезящимися узкими глазками, полными унижения и запекшейся злобы, кровожадно вонзила Шимэну зубы в икру и молча смотрела на него снизу с необъяснимой ненавистью во вздернутой, с раздувшимися ноздрями, морде.

Шимэн рванулся, метнулся в сторону сидящего, сгорбившись втрое, нищего – старичка в желтом кацапском армяке, из-под краев которого торчали босые скрюченные пальцы ног с кругляшками больших гулей.

Голова у старика была приплюснутая, вся в остатках седых волос и пятнах давней парши. На шее – несколько нанизанных на шнурок бусин, украшенных медными крестиками и всякими изображениями. Там, где на лице должен быть нос, – повязка на двух тесемках, а вместо глаз – две красные мясного цвета дыры. Перекошенный облезлый рот, исторгая проклятья, растягивался от уха до уха, изо рта не переставая текла слюна.

Взглянув на старика, Шимэн весь переменился, зрачки вдруг расширились, руки и ноги затряслись. От уверенности, что он наконец отыскал Сатану, в мозгу у него померкло, он сразу забыл все заклинанья и формулы, язык, как обледенелый, с трудом шевелился во рту. Потом Шимэн заговорил, громко произнося несуществующие, на слух как будто гойские слова, чтобы, значит, не выдать себя:

– Ту-ту-ту гроши… маш… веж…

Обе руки он сунул в карманы, нашаривая и вытаскивая потертые русские трешники, медные пятаки с дыркой в середке, которые он стал сыпать нищему в шапку.