У меня появилась странная привычка копировать некоторые Ванины черты. Например, гримасничать, нарочито морщить лоб, высовывать язык, как бы от усердия. Хожу вразвалку, серьёзно глядя по сторонам… Почему? Наверное, подсознательное проявление солидарности. Такое бывает, когда поднимаешься по лестнице вслед за каким-нибудь искривлённым увечным на костылях и не решаешься обогнать. Сначала злишься из-за того, что твоя скорость резко замедлилась, потом вспоминаешь нормы общественной морали и коришь себя за чёрствость, а когда лестница наконец заканчивается и можно припустить, скакать и парить, ты вдруг никуда не спешишь. Плетёшься по-прежнему рядом с калекой. Почему? Неловко как-то демонстрировать возможности своих ног перед тем, у кого они искривлены и плохо работают. Всё равно что хвастать деньгами перед нищим. Конечно, это чувство быстро улетучивается, когда проходишь несколько метров и инвалид остаётся позади, а ты идёшь вперёд, ускоряя шаг, и с каждым метром стыд и сострадание выветриваются из головы.

Но в тот момент, когда уже не торопишься обогнать и вдруг проникаешься неспешностью движения, ощущаешь прелесть корявой пластики, понимаешь, что это тоже жизнь. Просто другая, под иным ракурсом. Становится интересно пожить так же, стать вторым после инвалида. Стать его другом, учеником, апостолом. Будучи от рождения здоровым, добровольно выбрать долю калеки.

Я хотел «обогнать» Ваню-инвалида и убежать прочь, но не смог. Теперь вот прикидываюсь больным. Смотрите все! Я здоров, но веду себя так же, как и умственно отсталый! Все думают, что быть дауном ужасно, так пускай посмотрят на меня! Я, симпатичный парень, корчу рожи по собственной воле.

Мы сели в автобус. Люди вокруг делятся на тех, кто нас как бы не замечает, и тех, кто смотрит во все глаза. Принято делать вид, что инвалидов нет, но тянет рассматривать их, как зверей в зоопарке. Я привык. Всегда, когда бы я ни окинул взглядом окружающее пространство, несколько пар глаз отворачиваются. Некоторые, совсем обнаглевшие, пялятся пристально и шепчутся. В первый месяц я встречал каждый такой взгляд как вызов. Я отвечал этим дерзким типам таким взглядом, что они в страхе опускали глаза. Теперь стал намного терпимее. Пусть себе смотрят, мне не жалко. Женщины бальзаковского возраста молча соболезнуют, мужчины пугливо уступают дорогу, девчонки разглядывают нашу парочку с интересом: небритый парень тридцати лет в кофте с капюшоном и подросток-даун с белобрысой шевелюрой и рюкзачком за спиной.

От усердного проталкивания к окошку у Вани потекла слюна. Я указал ему на это, он достал платок и утёрся. Устроившись у окна, мы смотрим на мелькающие вдоль шоссе дома, перелески и автозаправки. Ваня читает вслух вывески магазинов, грамоту он освоил давно, но наслаждается своим знанием при каждом удобном случае.

– Супер-мар-кет, сход-раз-вал… двор-цо-вая ме-бель… – Последняя вывеска, состоящая из цветных пластмассовых букв, украшает фасад двухэтажного обшарпанного бетонного дома. Рядом другая, красная. Ваня декламирует на весь автобус: – Ин-тим!

Я вспоминаю себя в детстве едущим в трамвае с мамой и папой. Я читал все надписи за окошком, радуясь каждой букве. Ваня спрашивает без паузы:

– Папа, что такое «ин-тим»?!

– Это… это… там… там разные вещи продаются для жизни…

– Почему мы там не были? Пойдём туда!

Стоящим рядом пассажирам смешно, но они, бедняги, сдерживаются. Вроде не принято над инвалидом ржать.

– Сходим как-нибудь… Ха-ха…

– Папа, почему ты смеёшься? – Ваня весь подобрался. Чего он не любит, так это когда над ним смеются.

– Я смеюсь, потому что я тебя люблю. – Я обнимаю Ваню. Он доверчиво улыбается.

Наверняка многие пассажиры размышляют, как бы сами поступили, будь их жизнь связана с дауном. Ухаживали бы или сдали в приют. Наш вид настраивает людей на мысли о вечном, они жалеют нас. Вряд ли кто-нибудь догадывается, как часто я корю родителей за их милосердие, сделавшее и меня милосердным поневоле. Они не знают, что я скрываю Ваню от друзей, что завидую пускай минутному, но притягательному блеску их благополучия. Пассажиры не знают, что в Ванином рюкзаке лежит украденная «Венера», сорванная с подрамника и скрученная в рулон…

От метро к дому идём мимо стройки. Два парня в оранжевых касках стоят, опёршись на ограждения, установленные вдоль тротуара. Приоткрыв рты и улыбаясь, они зачарованно смотрят на что-то. Я прослеживаю направление их взглядов: возле тротуара, метрах в двух от ограждений, припаркована красная японская машина, на передних сиденьях устроились две прихорашивающиеся блондинки. Свет в салоне горит, и блондинки видны, как в аквариуме. Та, что за рулём, смотрится в зеркало заднего вида, а та, что рядом, – в зеркальце, спрятанное в откидывающейся заслонке от солнца. Блондинки обводят помадой растянутые губы, растирают ватными дисками тональный крем по носикам и скулам, втирают в щёточки ресниц щёточки с тушью. Им прекрасно известно, что две пары азиатских глаз ловят каждое их движение, но они демонстративно не замечают этого.

Проходя мимо, мы с Ваней тоже не можем оторвать глаз от блондинок, Ваня даже замедлил шаг. Увидев за окошком моего сына с высунутым от восторга языком и меня, глуповато ухмыляющегося, блондинки фыркнули, выключили свет и убрали косметику.

Отпирая замок нашей двери, я вспомнил, как бывает в кино: герой возвращается домой, а там его уже поджидают убийцы. Мешкаю секунду, а затем распахиваю дверь.

В окне, расположенном за четырёхстворчатыми стеклянными дверями гостиной, горит огнями город. Башня министерства иностранных дел, статуи на жилом доме с противоположной стороны реки, неоновая реклама кубиков куриного бульона… На контрасте с темнотой квартиры окно выглядит как картина. И разбившийся пьяный художник, и «дворцовая мебель» с «интимом», и знак крутого поворота, на который никто не обращает внимания… всё там, в этом мире, на этом «холсте». Может быть, Бог, создавший этот вид за окном, этого Ваню, сам ебандэ на всю голову? Тоже любитель покорчить рожи вроде меня?

В квартире бардак. Два парня, один из которых «особенный», живут вместе. Повсюду разбросаны одежда, книги. Посуду мы стараемся мыть не реже двух раз в неделю, но удаётся это не всегда.

Ваня уже вытащил картину и раскатал её на полу.

– Спрячу пока, – говорит деловито.

– Правильно, молодец! – подмигиваю я, как гангстер из кино, и даже делаю характерный жест указательным пальцем.

А может, мои мысли о ничтожной ценности «Венеры» лишь самоуспокоение? Может, я подсознательно внушаю себе, что история, в которую мы вляпались, не опасна?..

Ваня потащил картину к своему тайнику, индийскому лоскутному ковру. В своё время я привёз его родителям в подарок. Купил на базаре в Индии у тамошних цыганок. Мама с помощью молитв сняла с него отрицательные программы и наговоры, после чего повесила в Ванину комнату. Яркие пятна полезны для развития, а ковёр сплошь состоит из разноцветных обрывков старых сари. Грязно-розовые, сине-зелёные, золотые, шафрановые. Узоры составляют мир фантастических растений, солнц и звёзд, колосьев, корон, турецких «огурцов». Есть узоры, похожие на меловую обводку на полу вокруг трупа, если бы убили человекоподобное существо с кроличьими ушами. Мне нравятся квадратики, перекрещенные из угла в угол наподобие флага российского военно-морского флота. Только здесь вместо белого поля и голубого креста поле красное, расшитое солнцами с кудрявыми лучами, а крестики из салатовой ткани в блёстках. Это флаг не суровых матросов с простыми и мужественными лицами, а бесшабашных морячков, плутов, весельчаков и разгильдяев.