Староста матюгнулся и, размахивая топором, кинулся вперед. Парень с трудом увернулся, уходя в сторону, подхватил табуретку, но ударить не успел. Лапша, несмотря на свой объемистый живот, оказался шустрым. Топор свистнул, рассекая воздух, и с хрустом врезался в подставленный Алексеем табурет. Староста дернулся, пытаясь освободить оружие, получил пинок в живот, отлетел к стене и, врезавшись в высокий поставец, съехал на пол под градом посыпавшихся с полок глиняных мисок.

— Ах, ты, сволочь! — прорычал молодой человек, чувствуя, как горбится спина и удлиняются клыки. — В гости, значит, пригласил, накормил, напоил и спать уложил?!

Лапша захрипел, задергал ногами, расшвыривая черепки и пытаясь подняться. Алексей щелкнул клыками и шагнул к старосте, желая только одного — свернуть подлецу жирную шею. Одержимый яростью, он слишком поздно почувствовал опасность. Боковым зрением выхватил метнувшуюся к нему фигуру человека, но обернуться не успел. Сильный удар по голове взорвался вспышкой боли и фейерверком огненных искр. Парень рухнул на колени. Но злость была сильнее боли, и в полубессознательном состоянии он начал подниматься.

— А-а-а! — заорал Лапша. — Бей его, Митроха! Он же встанет сейчас! Бей!

Раздалась матерная брань, и новый удар швырнул Алексея на пол. Мир рассыпался осколками и погас. Парень уже не чувствовал, как целовальник, словно цепом, молотит по его безжизненному телу тяжелой кованной кочергой.

— Вот же, чертяка! Чуть всех тут не угробил, — бормотал Лапша, с трудом поднимаясь. — Даже сонный отвар на него не подействовал. А мне, видно с перепугу, показалось, будто у него клыки выросли, и глазищи адским огнем сверкают. Ну, все, думаю, конец мой пришел. Чай, не оживет?

— Не оживет, — ответил Митроха, отбросил в сторону кочергу, вытер дрожащие, липкие от крови руки вышитым рушником и рухнул на лавку. — Вон, я ему башку-то как раскроил. А Жирдяй-то как?

— Да, похоже, помер, — староста, охая и держась за поясницу, склонился над подельником. — Об сундук, стало быть, ударился, да шею-то и сломал.

— Что теперь делать будем? — целовальника трясло так, что стучали зубы. — Удумал же ты, Лапша! А ну, как прознает кто? Или баба твоя сболтнет?

— Кто прознает-то? Тут только мы с тобой. А баба не сболтнет — знает, если рот откроет, мигом вслед за этим отправится, — староста кивнул на окровавленное тело. — Хватит рассиживаться, давай-ка приберем здесь, пока не рассвело. Немчина этого за деревней в сугробе прикопаем. Только раздеть надо сперва — одежка у него справная, хоть и попортил ты ее малость. По весне вытаит, так о нем уж все забудут. А и вспомнят — наше дело сторона. Ушел из села, а кто его упокоил — бог знает. Жирдяя, думаю, тоже в сугроб надо сунуть. Родни у него нет, никто, поди, и не хватится. Скажешь, коль спросят, мол, в Москву подался.

Митроха, казалось, не слушал старосту. Он сидел на лавке качал головой и причитал:

— Ой, грех! Грех-то какой… — потом встрепенулся и поднял голову. — А ведь грех-то на мне, Лапша, стало быть, и доля моя побольше твоей должна быть.

— Да какой грех?! — Староста уже совсем оправился и даже повеселел. — Чай, не наш он, чужой. За колдуна, вон, вступился, так, может, одного с ним поля ягода. Так что, нету никакого греха! А с деньгами потом разберемся, сначала надо мертвяков прибрать. Да, и нечего пока монетами звенеть, а то донесет какой-нибудь доброхот отцу казначею, так тот все к себе приберет. Знаю я его, прощелыгу! А деньги пусть пока у меня в сундуке полежат.

— А чего это у тебя?! — взвился целовальник.

— Не ко времени ты, Митроха, спор-то затеял. Давай, лучше помоги мне.

Староста склонился над Алексеем, стягивая с него окровавленную рубаху.

* * *

Тела не было, лишь чуть теплилось сознание, вмороженное в глыбу льда. Вспыхнувшее едва уловимой искоркой, оно готово было снова погаснуть, поглощенное холодным небытием. Это небытие казалось настолько привлекательным и желанным, что Алексей испугался. Ощущение неизбежности смерти заставило его уцепиться за трепещущий огонек сознания и попытаться вырваться из ледяного плена. Молодой человек заскреб руками, не чувствуя, как ломаются ногти об острые комки смерзшегося снега. Дышать было невозможно — казалось, легкие заполнены осколками льда, а на груди лежит холодная бетонная плита. От попыток освободиться Алексей окончательно пришел в себя и почувствовал ужас. Осознание того, что он погребен под снегом, вызвало такой панический страх, что окоченевшее тело ожило, задергалось, огненными змейками побежала по сосудам оттаявшая кровь.

Включившиеся звериные инстинкты подавили панический ужас погребенного заживо человека. Алексей зарычал и рванул вверх, расшвыривая утрамбованный, пропитанный смерзшейся кровью снег. И на поверхность, молотя лапами и кашляя, выбрался большой светло-серый волк. Он отполз в сторону и лег на брюхо, стараясь отдышаться. Остро пахло кровью. Его собственной кровью. Волк вздыбил шерсть на загривке, зарычал, оскалив клыки, вскочил, желая поскорее убраться отсюда и скрыться в спасительном лесу. Но лапы дрожали от слабости, а сердце больно колотилось о ребра, и зверь снова лег. Алексей опомнился, постарался загнать свою звериную сущность поглубже и хоть немного разобраться в том, что произошло.

Сначала он почувствовал облегчение и радость от того, что не только остался жив, но и сумел выбраться из снежной могилы. Парень даже готов был поблагодарить Локи за его «подарочек». Обычный человек, не оборотень, если бы и пережил удар кочергой, уже давно превратился бы в окоченевший труп. Лапша позарился даже на одежду — раздел догола.

Но радость была недолгой, ей на смену пришли злость и отчаяние. Злость на подлеца-старосту с подельниками, которые не только ограбили, но и фактически убили. Злость на себя за доверчивость и неосмотрительность — в результате он остался без денег, оружия и одежды. Пропало и письмо, которое граф написал своему знакомому, содержащему постоялый двор в Немецкой слободе. Что теперь делать, Алексей не знал. И еще его мучил голод — организм потратил слишком много сил на восстановление, и их необходимо было восполнить.

Первым порывом было бежать в деревню и расправиться с негодяем. От одной мысли о том, как он вопьется клыками в жирное горло и будет рвать теплую живую плоть, пасть наполнилась слюной. Оборотень решительно вскочил и, пошатываясь от слабости, направился к деревне. Опомнился только тогда, когда добежал до крайней избы. «Да что ж я делаю! — ужаснулся Алексей. — Мало тех глупостей, которые натворил, так еще и человека жрать собрался!». Было ясно — к людям сейчас идти нельзя, зверя он может не удержать, и тогда случится беда.

Он обязательно вернется, и с Лапшой поквитается, и имущество свое вернет. Но позже, когда будет сытым и отдохнувшим, а пока надо уходить в лес. Волк немного потоптался, сопротивляясь решению человека, затем повернулся и потрусил прочь.

Справа показались знакомые баньки, и Алексей вспомнил, с чего начались его злоключения. «Колдун! — мелькнула мысль. — Надо бы проверить, что с ним. Вряд ли староста собирался выполнить свое обещание, раз планировал избавиться от состоятельного и доверчивого путника».