Я попросила няню рассказать мне о Хэле. У нее к нему слабость, это сразу можно заключить. Она проболталась, что братья называли его Запоздалый, потому что он намного их моложе. Она говорит, ему тридцать восемь лет, а папе уже пятьдесят пять, и дяде Роджеру пятьдесят два. Получается разрыв почти в целое поколение. Наверное, бабушка была уже очень старой, когда его родила. Скажу одну вещь: когда бабушка умерла, его не было на похоронах, и это ему ставят в вину. Но няня утверждает, что папа не посылал телеграмму до тех пор, пока не стало уже слишком поздно и было понятно, что из Америки Хэл не успеет добраться.

Весь этот сыр-бор не только из-за театра. Тут замешаны деньги. Не в них ли все упирается, когда речь идет о моей семье? После смерти дедушки, Хэлу перешла третья часть акций нашего бизнеса, и папу до сих пор это мучит. Учитывая, что, помимо акций, папе принадлежит дом и все прочее, думаю, он не очень-то справедлив. Они рассудили, что, будучи актером, то есть совершенно никчемным человеком (ведь за столько времени он ничем не прославился!), Хэл давно промотал свою долю и живет в нищете. Но ничего подобного: оказалось, все полученное числится за ним. Тут намечается какая-то сделка, и им нужна его доля, чтобы пустить в ход все акции вместе. Отсюда и паника: не станет ли он противиться?

Все Гриндли постепенно съезжаются на Рождество. Уже прибыли дядя Роджер и тетя Анджела, вместе с Сеси. Дядя Роджер по-прежнему бушует по поводу того, что она учится на врача. Тетя Анджела говорит: Хэл хороший человек, только не интересуется спортом, охотой и тому подобным. Еще он всегда был умным, а ты знаешь, как подозрительно относится папа к высоколобым: мол, книги, пьесы и все такое — пустая трата времени, а не реальная жизнь (имеются в виду ванны и унитазы). Ты не представляешь, как тебе повезло, что доходы твоей семьи поступают от старой доброй инженерии, а не от сантехники. Ник в этом семестре побил однокашника, поскольку был уже сыт по горло его высказываниями насчет того, что спускают в унитаз. Тем не менее он сейчас в немилости, отправлен домой за компрометирующий поступок, но ему наплевать, он терпеть не может школу.

Но и это еще не все. Бесподобная Ева (это новое прозвище моей ужасной мачехи, как оно тебе нравится?) настроилась против Хэла (уж не спрашивай почему) и полагает, что ему не следовало просто так взять и объявить, что приезжает, а должен был подождать, пока пригласят. Ну, тогда ему чертовски долго пришлось бы дожидаться. Тетя Анджела говорит: „Вздор, это его дом“, или что-то в этом роде, но Ева очень недовольна. Потом еще пришла телеграмма из Лиссабона, где упоминается название судна, на котором он прибывает, — пароход „Глориана“. Когда дядя Роджер это услышал, то стал кричать: „Это не трансатлантическое судно, это судно компании „Пи-энд-Оу“[16], оно ходит не в Америку, а в Индию и Австралию“. И от этого они еще больше возбудились: мол, получил ли он письмо по поводу акций, которое они отсылали ему в Нью-Йорк, и какого черта ему понадобилось в Индии и Австралии? Будто никто из них никогда там не бывал, а на самом деле они ездят туда постоянно.

Скоро из своего мюнхенского пансиона благородных девиц прибывает моя сводная сестра Розалинд. Ты ее не видела, но я рассказывала, какая она противная (а какой ей еще быть при такой мамочке?). Папа же считает ее замечательной: только и разговоров о ее прекрасных манерах да о том, как она вышколена, — можно подумать, она лошадь. Но ничего подобного: она красивая — на такой скучный, пресный манер — и ужасная ломака. Она ведет себя так, словно „Гриндли-Холл“ — уцелевший обломок Средних веков (у нее пунктик насчет Средневековья), и обращается со мной как с какой-нибудь крестьянкой. Саймон не сводит с нее глаз (в жизни не видела ничего приторнее!) и не желает слышать ни слова критики в ее адрес. Он сейчас вернулся из Кембриджа и, как обычно, мрачен — знает, что папа и слышать не хочет, чтобы он после университета пошел в армию: мол, старший сын должен идти в семейный бизнес, и все тут. Ей-богу, мои братья — два сапога пара, но Ник хотя бы не увлечен прекрасной Розалинд. Погоди, ты ее еще увидишь.

Надо заканчивать, а то получится так много страниц, что ты не сможешь спустить их в унитаз (надеюсь, он будет марки „Джауэттс“ — нам нужны деньги, оплачивать наряды Розалинд и косметические процедуры Евы). О, вот еще: у нас после Рождества будет бал. Ура! В честь семнадцатилетия Розалинд. Меня от всего этого уже тошнит. Вообрази себе папу, дающего бал в мою честь!

Жду не дождусь тебя увидеть и поболтать обо всем.

P.S. Сеси говорит, что пытается уговорить близняшку Э. (лучше не упоминать ее имени) приехать на рождественские праздники. Надеюсь, ей это удастся».

Лондон, Блумсбери[17]

Эдвин впервые столкнулся с Лидией на ступеньках Лондонского института фотографии. Точнее, он об нее споткнулся: стоя на коленках, девушка скребла лестницу, а он не смотрел себе под ноги.

— Blöder Idiot![18]— последовал гневный возглас.

— Oh, Entschuldigung, ich habe Sie nicht gesehen[19], — испуганно ответил он и добавил уже по-английски: — Я опрокинул ваше ведро.

— Ничего, — пробормотала она, поднимаясь и вытирая руки о потрепанный фартук. Почему этот человек на нее так уставился?

— Извините, — промолвил Эдвин. — Могу я отнести ваше ведро?

Лидия схватила ведро и, прижав к груди, отступила.

— Нет-нет. Это неподобающе.

Эдвину было в высшей степени наплевать, будет это подобающим или нет. Он решительно забрал у девушки ведро и проследовал за ней по ступенькам в подвал, чтобы там его оставить. Потом поднялся обратно, вышел на тротуар перед дверью и, закурив, занял позицию у ограды.

Ему не пришлось долго ждать: вскоре Лидия появилась в дверях, в потрепанном темном пальто и неопределенного вида шляпке.

— О! Почему вы здесь?

— Жду вас. Вы уже закончили работу? Тогда я угощу вас чашечкой кофе. Нет, не возражайте, это самое малое, что я могу сделать после того, как опрокинул ваше ведро.

Эдвин заставил ее пройти довольно приличное расстояние до кафе, которое хорошо знал, неподалеку от универмага «Хэрродз». Венгр-кондитер открыл кофейню, пользующуюся громадным успехом, где изысканные пирожные и пирожки покупались и дегустировались искушенными представителями высших слоев общества.

Несмотря на свою бедную одежду, Лидия не оробела, не замялась в дверях, а, вскинув голову, шагнула внутрь. Хозяин окинул ее неодобрительным взглядом, затем принял хорошо сшитую, хотя и небрежную одежду спутника Лидии и проводил их к столику.