большевики или нет, я этого уже не слышал. Не помню и не знаю и того, кто и как втянул меня на площадку последнего вагона… Я пришел в себя и отдышался только в Ростове, когда спасительный поезд остановился у главного перрона.

Уже вечерело. На вокзале скопились наши уцелевшие партизаны и несколько других оторвавшихся от своих частей добровольцев. На окраине города с западной стороны, откуда мы только что пришли и где никакого фронта, как мы это отлично знали, уже не было, слышались беспорядочные и частые выстрелы. Я был совершенно разбит и физически, после встряски и пути сегодняшнего дня, и морально после встречи со столь близко дохнувшей мне в лицо, вернее, впрочем, в спину смерти. Мы с Егоровым, пережившим, наверное, тоже немало, хотя друг другу мы ничего не рассказывали, хотели пойти в город, постучаться в первую попавшуюся дверь приличного семейного дома и попросить разрешения провести вечер среди людей, не бывших еще на границе безумия и смерти сегодняшнего дня, как мы. Нашли ли бы мы такую семью – этого я так никогда и не узнал. Нам сообщили, чтобы мы с вокзала никуда не отлучались, что наша армия – о, какое это было громкое, в применении к нашей горсточке молодежи, слово – «армия»! – покидает сегодня же вечером Ростов, что фронта более не существует и большевики входят в город.

Мы полежали немного на грязном полу вокзальных зал, потом постояли немного перед темным зданием Парамоновского дома, в котором помещался Штаб, а потом, по приказанию начальства, стали ловить увиливавших от нас ростовских извозчиков и заставлять их везти нас в станицу Аксайскую, бывшую в 24 верстах от Ростова на пути в Новочеркасск.

Ужасный день 9 февраля 1918 года кончился, и начался 80-дневный поход, вошедший в историю России под именем 1-го Кубанского, Корниловского и Ледяного, и покрывший Добровольческую армию навеки неувядаемой боевой славой.

В. Мыльников[5]

Из прошлого (Из Новочеркасска на станцию Матвеев Курган)[6]

У нас в дивизионе с каждым днем дела все шли хуже и хуже. Если раньше молодые казаки, только что призванные на службу, еще не были затронуты пропагандой, то теперь все больше и больше они ей поддавались. Занятия с казаками еще производились, но это была какая-то видимость, а не служба. Было несколько случаев неповиновения, оставшихся без наказания. В офицера, во время его ночного обхода постов, неизвестными были брошены камни, прожужавшие мимо ушей. Окна в наших бараках были без ставень, и несколько дней тому назад в дежурного офицера, сидевшего в кресле в дежурной, через окно был брошен булыжник с такой силой, что ободрал кожу на кресле в двух вершках от головы офицера. У меня лично в этом отношении все благополучно: на дежурстве по дивизиону хожу ночью проверять посты и дневальных – все сходит хорошо. Как-то в три часа ночи поймал дневального, что у него потухла печь, поставил его на два часа под шашку и сам присмотрел за выполнением этого приказания.

С нашим вахмистром у меня очень хорошие отношения, он сверхсрочный служащий из тех вахмистров, про которых казаки говорили – «он на три аршина под землей видит», служил в нашей гвардейской батарее, участвовал в торжествах по случаю 300-летия Дома Романовых, любил и умел об этом рассказать. Во время ночных дежурств, обходя дивизион, я его часто где-нибудь встречал и если еще не было поздно, то задавал ему вопрос: «А как это, вахмистр, вы рассказывали, что наша батарея взяла 1-й приз за стрельбу?» И он начинал рассказывать, да таким образным казачьим языком, что я просто его заслушивался. Смотришь – и прошел час скучного ночного дежурства.

Вначале я попадал на дежурство на 8-й день, прошлый раз же попал на 4-й, а последний раз – на 3-й день. Где же господа офицеры? Окончив дежурство, пришел домой, поспав и закусив, отправился к штабу, где у меня были знакомые, узнать, что нового. Вышел на Московскую и направился к атаманскому дворцу. Меня несколько удивила какая-то особенная пустота улиц. Вот навстречу идет какой то прилично одетый господин, подхожу ближе, узнаю, что это член окружного суда, знакомый моего отца. Но вид у него более чем странный: слезы текут из глаз, стекают по усам, падают на землю… Я бросаюсь к нему: «Что с вами? Чем я могу помочь?» Он останавливается, всхлипывает: «Каледин… застрелился… Дон… погиб…» Безнадежно машет рукой и идет дальше, наверное даже не узнав меня.

Только вчера передавали слух, что Чернецов убит, сегодня застрелился генерал Каледин, оба для меня, хотя и по-разному, были крупными величинами. А теперь кругом – мразь и разложение. Я казак всей душой, но, видя разложение казачества, мрачные мысли приходят в голову. Ждать, когда меня придушат большевики? Никогда! Мне кажется, что те, кто хотят и будут драться с ними, – это добровольцы. Значит – к ним. Почти бегом направляюсь на Барочную улицу, где находилось бюро Добровольческой армии, врываюсь туда и почти кричу какому-то капитану, сидящему за столом: «Прошу занести меня в списки Добровольческой армии…» Капитан приподымается: «С кем имею честь говорить? Успокойтесь…» Я прихожу в себя и уже связно рапортую о себе. «Так вы состоите на действительной службе в артиллерийском дивизионе?» – «Так точно!» Он после недолгого раздумья говорит мне: «Присядьте, пожалуйста, немного подождите, я сейчас вернусь». Вышел какой то полковник, задает тот же вопрос, заканчивая его: «…и хотите записаться в Добровольческую армию?»

«Так точно, господин полковник! Я знаю, что в дивизионе никто не выступит против большевиков. Отряд есаула Чернецова, куда бы я поступил, – не знаю где и в каком состоянии после смерти командира. Теперь, после смерти атамана, полагаю, что все рухнет, а сдаваться красным я не желаю и поэтому прошу зачислить меня в Добровольческую армию».

«Хорошо, сегодня же мы зачислим вас в списки, но вы останетесь на службе, а мы будем поддерживать с вами непрерывную связь, сообщите ваш домашний адрес и, даже уходя куда-нибудь, оставляйте записку, где вас можно найти».

Много позже я слышал, что у добровольцев был план, что если у нас произойдет полный развал, то попытаться всеми способами вывезти орудия из дивизиона.

Вышел я очень расстроенный, раздумывая обо всем происшедшем, а главное – об атамане Каледине. Мне неоднократно рассказывали, что вот привезут друзья какого-нибудь убитого чернецовца Петю или Мишу и жмутся в полутьме громадного собора, ожидая батюшку, чтобы отслужить панихиду. Вдруг слышат мерные шаги –