за тем, как быстро густеют сумерки за стеклами веранды. Потом Верка отправилась прогуляться в сад. Там она откопала банку, вытащила три брусочка, после чего спокойно открыла калитку и ушла в степь.

Первая жена начальника в это время сидела в доме и слушала русское радио. Она наклоняла голову, пытаясь различить слова или хотя бы отделить их одно от другого. Женщина понимала, что жизнь ее теперь изменилась; наверное, и их дому уже не закрыться от этой громады, что вечно нависает над бедным затерянным городком и пытается проникнуть то своими радиоприемниками, пожирающими тишину, то далекими институтами, пожирающими сыновей, то белобрысыми женами, пожирающими мужей…

«Где Верка? – спросил начальник автобазы, вернувшись. – Ты нам постелила?»

«Я постелила, – сказала жена, все-таки изображая на лице некоторую обиду. – А твоя русская жена гуляет в саду».

«В саду?» – изумился начальник автобазы. На дворе уже была ночь.

Прежде чем выйти в сад, он прошел в спальню. Там постоял немного, любуясь на белую постель, на пышную немецкую перину, на ковры, разложенные на полу и развешенные по стенам… Ну, там много было красивого и богатого, была даже огромная немецкая картина с голыми розовыми наядами и подсматривающими за ними охотниками. Эту картину начальник автобазы привез из Германии, где, между прочим, довольно геройски воевал.

Короче, он полюбовался, повздыхал, затем отправился в сад искать Верку.

Начальник автобазы никогда не узнал, что Верка его немного раскулачила. Смешно, но он из осторожности не вел учета денег и пропажу трех брусочков не заметил. Уже позже – весной – на степь обрушились невиданные ливни, они затопили и дом, и сад, часть денег испортилась, и последние следы воровства оказались смыты. Так что у него не осталось ни обиды, ни гнева, одно только изумление и даже некоторое подозрение, что дневные события были лишь сном. Он долго сидел в саду, глядя на звезды, а его жена в это время сидела в комнате, выключив радио и прислушиваясь к тишине сада. В итоге в доме начальника автобазы образовались как бы три тишины: одна исходила от начальника, другая от его жены, третью порождало отсутствие Верки. Неудивительно, что такая тройная тишина была услышана обкуренным скороходом как некий странный звук.

Через полчаса начальник автобазы и его жена вместе легли на шикарную кровать, приготовленную для Верки.

А сама Верка в это время уже подходила к железнодорожной станции.

Через два часа она сидела в тамбуре поезда, ползущего из Баку в Москву. А через двое суток стояла на московском вокзале, задрав голову и приоткрыв рот. На недосягаемом потолке этого чудесного здания был настоящий Кисловодск: лепной, синеватый, состаренный патиной пыли.

Это была красота в чистом виде.

Верка поняла, что достигла пределов мира.

– Что, мадмуазель, красиво? Столица родины, мать ее… Трр-ретий Рр-рим! И куда вы, кстати, направляетесь, такая беленькая, хотя и замарашка?

Верка оглянулась.

Перед ней стоял тощий высокий старик в пиджаке на голое тело. Еще на нем были подвязанные веревкой штаны и сильно стоптанные ботинки. От старика разило перегаром.

– Да никуда, – пожала плечами Верка. – Я ведь сирота.

Старика звали Иван Переверзин. Лет тридцать назад он был довольно успешным художником. От тучных лет ему осталась однокомнатная квартира в огромном доме с башенками в пяти минутах ходьбы от вокзала. Все остальное богатство: мастерскую, дачу в Петрово-Дальнем, толстую красивую жену, сберкнижку – сожрала водка.

Иван Переверзин был алкоголиком.

Его алкоголизм был слегка загадочным. Он не сказывался ни на поведении Переверзина, ни на ясности его мысли, он даже не портил Переверзину здоровье. Единственное последствие алкоголизма заключалось в том, что, когда Иван был пьян, у него пропадали деньги, предметы и близкие люди – то есть любые материальные объекты. Пропадали они в небольших количествах, но регулярно – и никогда больше не возвращались. Порой, будучи трезвым, он пытался проанализировать свой странный недуг, а его друг-ученый Митя даже разработал для него сложную статистическую систему, позволяющую найти закономерности в исчезновении объектов.

Сложная система не помогла.

Тогда Митя сам решил стать участником эксперимента. Он уселся рядом с Иваном Переверзиным и его бутылкой водки и просидел от первой рюмки до последней. Потом он сходил с Иваном в магазин и там строго проверил все расчеты с продавщицей. Потом он еще два раза сам сходил в магазин и, разумеется, свои траты записал. Ивана он на это время запирал в квартире. Это был настолько добросовестный ученый, что прежде чем вернуться в квартиру из магазина, он прошел вдоль дома, проверяя, не выбрасывал ли запертый Иван какие-нибудь предметы из окон. Никаких предметов под окнами не было.

И что же? Утром, как только Переверзин протрезвел, в квартире не оказалось двух его лучших картин, альбома семейных фотографий и одной серебряной вилки.

«Это первый зарегистрированный случай бесследного исчезновения материи!» – заявил Митя, который и раньше страдал идеализмом и даже отсидел за это восемь лет. Трезвый Иван только развел руками.

Вот такой необычный человек теперь стоял перед Веркой.

Она внимательно смотрела на него своими голубыми глазами. Ее взгляд показался Переверзину очень несчастным. Такая уж особенность была у Веркиных глаз – любой мужчина видел в них то, что хотел видеть. Переверзин любил жалеть людей. Это была последняя роскошь его жизни – после любви, славы, денег, искусства – роскошь, которую он, шестидесятилетний, теперь считал самой драгоценной.

«Значит негде ночевать?» – спросил он и, не дождавшись ответа, потянул Верку за собой. Ладонь у него оказалась сухой и колючей.

«Задохлик, – снисходительно подумала Верка. – Идет-шатается. Если полезет, я ему дам по башке так, что он окочурится».

После богатых интерьеров начальника автобазы квартира Переверзина показалась ей убогой. Не такого она ждала от Москвы. Не было здесь ни одного ковра, а картины на стенах висели не гладкие, а бугристые. Вблизи и вовсе не разберешь, что нарисовано. «Твоя мазня?» – строго спросила Верка, и он повинился: «Моя».

Пришедший к вечеру Митя обнаружил Переверзина пьяным, а на его кровати он обнаружил большой накрытый одеялом холм. Холм страшно храпел.

– Это я на вокзале подобрал, – похвастался Переверзин.

– Что за мужик?

– Это девчонка… Такая голубоглазая, жалкая, как птенец.

Митя недоверчиво скосил глаза на храпящий холм, но больше ничего не сказал. До самого утра они пили под аккомпанемент Веркиного храпа и переговоры диспетчеров на вокзале. Задремали только на рассвете, а когда проснулись, солнце уже заливало комнату.

Надо ли говорить, что трезвый Переверзин и его друг-ученый не обнаружили в квартире даже намека на храпящий холм. Кровать была не застелена,