— Спасибо.

— Я прослежу за тем, чтобы последнее блюдо подали пораньше, Филиб, — сказал дядя. — Как я мог забыть? Прости меня.

— Тут нечего прощать. — Филиб пожал плечами. — Мать говорит, глупо делать это чаще, чем раз в году. — Он улыбнулся. — Правду сказать, она назвала это нездоровой привычкой. Но мне в любом случае придется прекратить поездки, когда я переберусь в Одунский замок; поэтому я считаю нужным продолжать их до той поры.

— Каждый из нас чтит память твоего отца по-своему, — сказал Тоббар. — В том числе и твоя мать. Я не вижу ничего дурного в твоих поездках и скажу ей об этом при первой же возможности.

— Спасибо.

— Однако будь осторожен сегодня, — продолжал дядя. — Ярмарка дело хорошее, но она привлекает в город множество мошенников и бродяг. Мне было бы спокойнее, если бы ты взял с собой одного из своих вассалов.

— Со мной ничего не случится, дядя. Я езжу туда каждый месяц, и всегда один.

— Замечательно. — Тоббар легко потряс головой.

Филиб бросил взгляд в сторону окна. Солнечный свет, заливавший стены замка, приобрел предвечерний ярко-золотой оттенок. У него почти не оставалось времени отыскать Ренель до начала торжественного обеда.

— Ступай, Филиб, — сказал герцог. — Скоро увидимся.

Не успел Тоббар договорить, как Филиб направился к двери. Он остановился для того только, чтобы поклониться дяде и коротко кивнуть женщине-кирси. А потом стремительно удалился из комнаты, торопливо спустился по каменной винтовой лестнице башни и вышел наружу. Если ему хоть немного повезет, он найдет Ренель на рыночной площади. Филиб надеялся, что, увидев его, она обрадуется и забудет о своих обидах.

Стоявшая рядом певица завершала первую песню, свободно беря заключительные высокие ноты «Посвящения Панье», находя в произведении тонкие нюансы, которые оставались незамеченными большинством исполнителей. Это был трудный пассаж, хотя ни одну часть «Гимна лунам» никто бы не назвал простой; и она справлялась с ним превосходно.

Кадел не помнил ее имени, хотя они пели вместе со второго дня ярмарки. Для бродячих певцов Прибрежных Земель было в порядке вещей встречаться с собратьями по ремеслу, репетировать и выступать вместе с ними, а потом, тщательнейшим образом поделив заработанные деньги, расходиться в разные стороны. А уж в городах, принимавших эйбитарскую ярмарку, это было самым обычным делом. Кадел и Джедрек странствовали таким образом по Прибрежным Землям без малого четырнадцать лет; Кадел уже и не помнил всех людей, с которыми они пели.

У него всегда была плохая память на имена, и он находил эту особенность весьма полезной с учетом другого, основного рода своих занятий. Но в данном случае ему хотелось запомнить имя певицы, хотя бы из вежливости. Она не стеснялась обнаруживать свой интерес к Каделу, надолго задерживая на нем призывный взгляд и становясь к нему ближе, чем требовалось, когда они пели. Если бы у него и Джедрека не было других дел, требовавших внимания, он проявил бы ответный интерес. Она была довольно привлекательной — короткие темные волосы, светло-зеленые глаза, милое круглое личико — и чуть полноватой, как раз во вкусе Кадела. Но самое главное, она была превосходной певицей с сильным и гибким голосом. Уже только по этой причине ему следовало запомнить имя женщины. Ее интерпретация «Посвящения Панье» вызвала у него уважение.

Джедрек и ее сестра, имя которой он тоже забыл, подпевали ей; их сильные голоса образовывали контрапункт, сплетаясь, словно любовники в объятиях. Кадел знал, что эти двое провели прошлую ночь вместе, и их согласное пение о том свидетельствовало. Джедрек не верил легендам о лунах, хотя никогда не упускал случая заверить женщину в вечной любви, чтобы затащить в постель. Он занимался этим уже несколько лет. И все же Кадел до сих пор раздражался при виде столь безрассудного поведения друга. Ему не представилось возможности поговорить с Джедреком утром, поскольку тот со своей женщиной появился за несколько минут до начала представления; но он собирался сделать это сразу после выступления.

Первая певица («Как же ее зовут?») взяла последнюю ноту «Любви Паньи». Звучавшие контрапунктом голоса завершали первую песню, потом наступала очередь Кадела. Он медленно набрал воздуха в грудь и приготовился. Вступление к «Плачу Илиаса» являлось, безусловно, самой трудной частью второй песни. Она начиналась с высоких нот на верхнем пределе его диапазона и только через несколько стихов, в средних пассажах, резко переходила на низкие. Ближе к концу мелодия опять звучала выше, но к тому времени он уже распевался. Начало — самое трудное.

Звучавшие контрапунктом голоса умолкли. Кадел открыл рот и, постаравшись расслабить голосовые связки, взял первую ноту. Его голос взмыл ввысь, словно сокол в ясное небо, и он отдался музыке, целиком захваченный сладостно-скорбной мелодией и стихами, в которых рассказывалась трагическая история.

Любой, кто знал Кадела (или думал, что знает) только по основной работе, страшно удивился бы, увидев, как действует на него музыка. Порой он сам удивлялся. Сколько раз по завершении музыкальной фразы, исполненной глубочайшего чувства, он неожиданно обнаруживал, что его лицо залито слезами! Да, певческое искусство требовало сосредоточенности и собранности и потому возбуждало Кадела точно так же, как возбуждало основное ремесло, тоже требовавшее сосредоточенности и собранности. Но дело было не только в этом. Музыка, даже возбуждая, умиротворяла. Она приносила одновременно удовлетворение и облегчение. Во многих отношениях она походила на акт любви.

В случае с «Гимном» это было верно как ни с каким иным музыкальным произведением. Обычно он исполнялся только раз в месяц, в Ночь Двух Лун. Но вчера вечером они выступили с таким блеском, что все пропустившие представление и слышавшие восторженные отзывы о нем, просили повторить его сегодня. Джедрек и женщины охотно согласились оказать такую услугу, но Кадел колебался. Вчера они пели просто божественно. Исполняя вторую песню, Кадел почувствовал, что сам Илиас спустился с небес Морны, дабы присоединить свой голос к его голосу. Другие тоже пели превосходно, особенно женщина, исполнявшая партию Паньи.

Однако не было никакой уверенности в том, что вдохновение, снизошедшее на них накануне, вернется в эту ночь снова. Кроме того, сегодня у него и Джедрека были другие дела. И только когда один из местных трактирщиков предложил им двойную плату за повторное исполнение «Гимна», Кадел понял, что у него нет выбора. Не то чтобы они с Джедреком очень нуждались в деньгах. Но их считали странствующими музыкантами, а ни один странствующий музыкант не мог отказаться от таких денег, не возбудив подозрения.

И вот он снова исполнял «Плач» — и, к великому своему удивлению, пел еще лучше, чем вчера. Все они пели лучше. Об этом красноречиво свидетельствовали лица слушателей. Даже в слабом исполнении «Гимн» оставался потрясающим душу музыкальным произведением, способным исторгнуть слезы у самой равнодушной публики. Но в исполнении мастеров он поражал своей возвышенной красотой и возбуждал в сердцах ту же страсть, тоску и горе, о которых рассказывал.