Мама с чувством горького самопожертвования доела бутерброд и проговорила печально:

— Как же неблагодарна молодость! Она думает, что все еще впереди и все можно исправить. Что можно есть на ночь, не думая о лишних килограммах и о холестерине, что можно безнаказанно экспериментировать над своей внешностью… а исправить можно далеко не все… вот что теперь делать с твоими волосами? Допустим, перекрасить в более приличный цвет их можно, я завтра же позвоню Тамаре Васильевне, но с этой ужасной стрижкой ничего не поделаешь…

Тамара Васильевна — это мамина парикмахерша. Когда-то, в незапамятные времена, она работала в специальной парикмахерской при обкоме партии и все время об этом вспоминает. Мама к ней ходит уже много лет и страшно этим гордится. Меня в детстве тоже к ней водили, и я вспоминаю те времена с ужасом.

Тамара Васильевна бесконечно вспоминала о том, жены каких людей к ней ходили. Перечисляла фамилии, которых я знать не знаю. Потом добавляла, что волосы у этих жен были отвратительные — буквально три волосины в четыре ряда, и только она, Тамара Васильевна, своим мастерством могла сделать из них что-то приличное. Скажу сразу, я ей не верила, так не бывает, что все клиенты без волос, зачем тогда в парикмахерскую ходить?

В общем, потом мама решила, что мне нужно отращивать волосы, и походы в парикмахерскую прекратились.

Чтобы как-то увести разговор от Тамары Васильевны и вообще сменить тему, я сказала:

— Представляешь, мама, сегодня меня послали сделать материал о новой выставке в Михайловском замке, а там, на этой выставке, вместо восковой фигуры оказался труп. Представляешь — настоящий труп одного музейного сотрудника.

— Как?! — Мама, по-моему, не столько удивилась, сколько возмутилась. — Труп? Какой ужас! А мне говорили, что эта ваша газета — приличное место! Что она освещает события культурной жизни и предназначена в основном для приличной, интеллигентной публики!

— При чем здесь наша газета? — вступилась я за «Мойку». — Меня и послали, чтобы описать событие культурной жизни, открытие выставки, а труп там появился совершенно неожиданно, он не был предусмотрен программой.

— Но согласись, это закономерно, что он появился именно тогда, когда туда отправили именно тебя! Тебя, а не кого-то другого! Такая уж ты у меня… — Мама шагнула ближе и протянула руку, чтобы погладить меня по голове. Отчего-то в данный момент мне было неприятно ее прикосновение.

С грустью оглянувшись на холодильник, я решила, что лучше идти спать, авось не умру от голода до утра.

Удалось протиснуться мимо мамы и скрыться в ванной. Там я еще раз разглядела себя в зеркале.

Вот что хотите делайте, но мне начинал нравиться мой новый образ. Глаза блестели под темными бровями, короткие волосы задорно топорщились, губы улыбались. Жанка сказала, чтобы я выбросила свою бледно-розовую помаду и купила что-то поярче. Пожалуй, так и нужно сделать, не слушать маму. Я повернулась в профиль. И нос вовсе даже не длинный, самый обычный, вот.

Я чуть приоткрыла дверь ванной. Очевидно, маме надоело меня караулить, и она ушла в свою спальню.

Я тоже тихонько проскользнула к себе. Спать отчего-то совсем не хотелось, но я легла, потому что больше нечего было делать — на кухню-то не сунешься.

Тут за дверью послышались осторожно приближающиеся, крадущиеся шаги.

Я закрыла глаза и отвернулась к стене.

Дверь открылась, и вошла мама.

— Ты не спишь? — спросила она, подходя к кровати. — Спишь? Ну ладно, спи… господи, ну до чего же ты на него похожа!

Вот новость! На кого это я похожа? Получается, что на отца; во всяком случае, на маму точно никогда не была я похожа — ни в раннем детстве, ни в юности, ни сейчас.

Про сходство с отцом тоже не было раньше и речи. Помню, была у меня няня Зинаида, я звала ее Сина. Так вот она все шутила, что, мол, удалась девчонка ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Я была очень мала тогда и подтекста этой прибаутки не понимала, а потом Зинаиду уволили.

И вот мама явилась ко мне в комнату на ночь глядя, чтобы сообщить мне эту новость. Нашла время…

Что было в ее голосе — жалость? Неприязнь? Разочарование? Точно не знаю, но знаю, что ничего хорошего.

Мама вышла, и я, как ни странно, почти тут же заснула.

Снился мне странный, тягостный сон.

Мне снилось, что я иду по бесконечному полутемному коридору с низким сводчатым потолком, скорее даже не коридору, а подземному туннелю.

Я иду по нему долго, бесконечно долго, надеясь, что в конце этого коридора будет свет, воздух, будет свобода. Но он все не кончается и не кончается…

Наконец впереди показалась развилка.

Я подхожу к ней и останавливаюсь в растерянности: куда идти — направо или налево?

Я заглядываю в правый коридор, в левый…

И вижу, что по нему удаляется от меня человек в старомодной одежде, со свечой в руке.

Я окликаю его:

— Эй, постойте, скажите, где здесь выход?

Но незнакомец не останавливается, он медленно идет, шаркая ногами…

Я бросаюсь следом за ним — догнать и спросить, как выйти из этого подземелья?

Он идет медленно, и я наконец догоняю его.

— Постойте! Скажите…

Закончить я не успеваю.

Незнакомец поворачивается ко мне — и я вижу, что это Бурнус, наш главный редактор.

— Платон Яковлевич, — говорю я ему смущенно и растерянно. — Это вы?

Тут же мне приходит в голову, что нет более глупого и бессмысленного вопроса. Что он может ответить — это не я?

Тогда я спрашиваю другое:

— Как отсюда выйти?

Он ухмыляется и шепчет:

— Никак! Ты не выйдешь отсюда, пока не напишешь статью! Пока не сдашь ее в печать!

— Какую статью? — спрашиваю я испуганно.

— Ты знаешь, какую! Десять тысяч знаков, с фотографиями!

— Но о чем?

— О чем? Да вот же о чем! — Он показывает пальцем на каменную стену коридора, и я вижу, что на этой стене написано красным два слова — Долгота дней…

Курносый мальчик переставил еще несколько оловянных солдатиков с левого фланга на правый и отступил на шаг, чтобы полюбоваться своим произведением.

Яркое закатное солнце проникло в оконный переплет, озарило стол с солдатиками.

Получилось