Мурат поднялся наконец с пестрых одеял — сначала на четвереньки, потом и на ноги встал.

Рядом стоял отец, смотрел, как он поднимается.

Замахнулся, хотел дать сыну новую оплеуху, но мать повисла у него на руке, сдержала.

— Вырастила! — сказал матери отец. — Перед такими родственниками позорит! У Имана брат — большой человек!

Обедали в молчании. Долма, приготовленная для гостей, стыла в большом блюде.

Мурат сидел рядом со своей старшей сестрой Бибигюль, на лице у него вздулся синий фингал, ухо отекло.

— Ты невесту видел? — спросил отец.

— Не видел, — хмуро сказал Мурат.

— А не видел — зачем отца позоришь? Зачем мать позоришь? Сестру? Невеста красавица, слушай, шестнадцать лет! Дядя ее — большой человек, начальник треста. Что я тебе — плохое хочу?

— Не женюсь я, — хмуро сказал Мурат. — В армию пойду.

— Я тебе пойду! — пригрозил отец. — Про сестру свою думаешь? Пока ты не женишься, она замуж выйти не может. А ей уже двадцать лет, совсем старуха.

— Пускай выходит, да! — сказал Мурат.

— Ты меня не учи! «Пускай выходит!» Она тебя ждет, порядок такой.

— Она с Ашотом встречается, а не меня ждет, — сказал Мурат.

— С каким Ашотом? — Отец отложил ложку.

— С Айрапетяном, футболистом из ереванской сборной. Я их в «Динамо» видел.

Отец повернулся к Бибигюль, сказал просто:

— Убью!

— А он с Сонькой встречался с Бондарной улицы, — сказала Бибигюль. — Она старше его на четыре года.

— Русская? — спросил отец.

Мурат молчал.

— У нее мать из Белоруссии, а отец русский. Он в нее уже два года влюблен, — мстительно сказала сестра.

— Поэтому жениться не хочешь? — спросил отец у Мурата.

Мурат опять молчал.

— Так… — сказал отец. — С Бондарной улицы? Это не та, которая мать на нашей земле хоронить не стала?

— Они ее на родине похоронили, рядом с отцом, — сказал Мурат.

— На нашей земле жили, а как хоронить — так тут им не родина, — сказала Бибигюль.

— А ты молчи! — сказал отец. — Я тебя убью за футболиста. Ты что — среди нашей нации не можешь себе найти футболиста? — И повернулся к Мурату: — Вы нас с матерью тоже на родину повезете хоронить, в деревню, рядом с отцами положите, ясно?

— Отец, ты что говоришь?! — испуганно сказала мать.

— Я знаю, что говорю, — сказал отец. — Им не сказать, они не только отца с матерью рядом не похоронят, они вообще свою нацию забудут. Другие, видишь, — родителей на родину везут хоронить, соблюдают нацию, а эти! Футболисты! Женишься на дочке Имана! — сказал он Мурату и повернулся к дочери: — А ты найди себе из нашей команды…

— Не женюсь я, — сказал Мурат.

Отец посмотрел ему в глаза, но Мурат выдержал взгляд. Отец усмехнулся.

— Хорошо, — сказал он. — Если ты так любишь эту с Бондарной улицы, приведи ее в дом, я хочу на нее посмотреть.

— Отец! — испугалась мать.

— Ничего, пусть приведет, — сказал отец. — Познакомимся, да! — И усмехнулся.

— Нет ее тут, — сказал Мурат. — Уехала она, в Белоруссию.

— А поезда ходят, — сказал отец. — Я деньги на машинке не печатаю, но билет на поезд еще могу купить…

— Отец! — испугалась мать. — Ты что делаешь?

— Ну, если ему наша невеста не подходит, пусть свою привезет, — сказал отец. — Если только сможет… — Он посмотрел на Мурата и добавил: — А не сможешь привезти — женишься на дочке Имана. Я сказал.

Мать запричитала, что это будет позор на ее седую голову — отказаться от невестки своей нации, взять невестку другой нации…

Отец подошел к ней, положил руку на плечо, сказал усмехаясь:

— Айши, не плачь. Что она, дура, что ли, — с таким мальчишкой ехать?! Если она мать так похоронила — значит, уже не дура, а взрослый человек. А взрослому человеку зачем муж мальчишка? Он один вернется, мать, все хорошо будет.

— Один не вернусь, — сказал Мурат.

— Езжай, посмотрим, — сказал отец.

* * *

Поезд грохотал на стыках рельсов, нагнетая скоростью и грохотом беспокойство и нетерпение в мальчишеской, по сути, душе Мурата. «Тра-та-та! Тра-та-та! Трата-та!» — все убыстрял свой ход поезд, и если перевести это на язык музыки, то композитор на нотах этого «трата-та» написал бы сверху: «аллегро», «еще аллегро», «аллегро как только можно!»

А потом сразу стало тихо-тихо.

Мурат сидел в зелени тихой поселковой улицы крупного белорусского колхоза «Рассвет».

На другой стороне улицы была двухэтажная музыкальная школа, оттуда доносились негромкие звуки фортепиано и скрипки, а посреди улицы купались в пыли куры, и у водопроводной колонки гуси пили воду, задирая к небу длинные шеи.

Где-то вдали, за поселком, прошумел поезд.

Мимо Мурата прошли девчонки лет по четырнадцать, с любопытством оглянулись на этого непривычно «чернявого» парня, сидевшего на лавочке у плетня яблоневого сада.

Потом по улице промчался мальчишка-велосипедист, он ехал, продев ногу в велосипедную раму. Увидев Мурата, он оглянулся и чуть не наскочил на гусей…

Спустя еще минуту мимо Мурата прошли какие-то старухи, тоже оглянулись: «Турок, что ли?» — «Да нет, цыган»…

Наконец в музыкальной школе прозвенел звонок, и оттуда высыпали дети — со скрипками, с нотными папками в руках. Эти тоже не миновали Мурата. Девочка лет семи, первоклассница, остановилась напротив Мурата и стала молча и сосредоточенно разглядывать его. Долго разглядывала.

От этого всеобщего внимания Мурату было не по себе, но он молчал, терпел.

Наконец вышла Соня.

Увидев Мурата, изумленно остановилась.

Он встал, направился к ней. Девочка-первоклассница молча двинулась за ним. Как привязанная.

— Прилука, иди домой, — сказала девочке Соня.

Девочка посмотрела на нее, словно очнулась ото сна. Покраснела и убежала.

— Здравствуй, — сказал Мурат Соне.

— Здравствуй. Как ты меня нашел?

— Нашел, — сказал Мурат. — Я за тобой приехал.

— Как это? — не поняла Соня.

В окнах окружающих хат торчали любопытные женские головы. Мурат посмотрел на эти прислушивающиеся к их разговору лица, спросил:

— Ты тут где живешь?

— Я… — Соня чуть замялась, потом сказала: — Пойдем сюда.

Она завела его во двор музыкальной школы, там в саду стояла беседка. Соня села на скамью, показала ему место напротив себя.