— Не бойся, Алечка, мы-то здесь как-нибудь. Сейчас главное, чтобы у тебя все получилось.

Когда одиннадцатичасовой скорый тронулся, Алька долго махала идущей вдоль перрона подруге. Потом поезд прибавил ходу, перрон внезапно оборвался, и за окнами началась сплошная беспросветная ночь.

Проснулись они с Риткой поздно. За окном моросил не то дождь, не то снег. Состояние было непонятным, таким, которое всегда бывает, когда ложишься далеко за полночь.

Немного послонявшись по квартире без всякой цели, они опять уселись за стол. Вынутые из холодильника вчерашние яства показались еще вкуснее. Потом посмотрели телевизор. Такое законное послепраздничное безделье доставляло им обеим какую-то тихую радость.

После четырех Александра засобиралась. Ей надо было заскочить в гостиницу, сложить вещи и около одиннадцати быть на Московском вокзале. Тем же поездом, что и двадцать лет назад, она уезжала в Москву.

Ритка метко окрестила ее приезд на родину «путешествием по местам боевой славы».

В гостинице, уже собрав сумку и собираясь выходить, она вспомнила про загадочное письмо.

Поставив сумку на пол, подсела к телефону. Опять автоответчик. А ну его к лешему, в самом деле. Она вышла из номера и через двадцать минут была уже на вокзале.

* * *

Комсомольская площадь в это промозглое утро последней зимней недели выглядела как-то особенно тоскливо. Слякоть, грязь, огромная очередь на стоянке такси, снующие тут же частники, толпы мешочников — в Москву из близлежащих регионов один за другим шли так называемые «колбасные поезда». Это голодные соседние области рвались в столицу, чтобы отовариться всем самым необходимым.

И все же Алька любила Москву. Может быть, даже больше Питера. Здесь не было чопорности, больше было домашнего, почти провинциального уюта. Даже названия улиц были по-домашнему ласковые, какие-то свои в доску: Варварка, Ордынка, Маросейка, Стромынка, Божедомка. И сокращениями москвичи пользовались больше питерских: Воробьевка, Преображенка…

Вот туда-то, на Преображенскую площадь, и направилась Алька с вокзала, благо ехать было по радиальной несколько остановок.

Юле Алька сказала, что приехала в длительную командировку собирать материал о молодежных театрах, что поживет у нее с неделю, пока не снимет квартиру, и попросила сделать ей временную полугодовую прописку. Без соответствующего штампа в паспорте жить в Москве было опасно.

Юля сделала все, как просила Алька, ни во что особенно не вникая, поскольку находилась в ответственном и всепоглощающем процессе очередного устройства личной жизни.

Через неделю и квартира нашлась, светлая, однокомнатная, на пересечении Мосфильмовской и Университетского. Заплатив хозяйке вперед за шесть месяцев пятьсот рублей и въехав на двенадцатый этаж точечного дома, Алька почти исчерпала всю свою наличность. Надо было думать, как жить дальше.

Каждые три-четыре дня она ходила на переговорный пункт в начале Калининского проспекта, чтобы позвонить Екатерине Великой. Бодреньким голосом Алька рапортовала, что все у нее в порядке, работа движется, ест и спит нормально. Потом звонила Ритке.

Подруга сообщала, что поначалу был, конечно, большой шухер, Алькины кредиторы возбухли, но потом все поутихло. Алькиных фотографий с надписью «Объявлена в розыск» по городу не видать. (Ха-ха! Шутка.)

Выходя из переговорного пункта, нависавшего прямо над Мерзляковским переулком, она шла бродить по арбатским дворам и улочкам, опять и опять умиляясь домашности названий: Скатертный, Хлебный…

В восьмом часу темнело, зажигались окна, и с тротуара можно было подглядеть кусочек чужой налаженной жизни под уютным оранжевым абажуром.

Алька сглатывала подступающие слезы, упрямо сжимала губы и думала, думала…

Было совершенно понятно, что быстро большую сумму денег можно заработать тремя путями: проституцией с иностранцами, фарцовкой и обменом валюты. Других путей не было.

Похоже, фарцовка была самым реальным выходом, тем более что кое-какие навыки у Альки уже имелись. Надо было продумать все: с чего начать, где, с кем…

Несколько дней подряд Алька гуляла по центру. Надо было не только узнать места, где больше всего иностранцев, но где удобнее и безопаснее вступать с ними в контакт. В центре ее внимания была Красная площадь и все интуристовские гостиницы.

Пока она только присматривалась и прислушивалась, взвешивая все «за» и «против». Она видела, что большинство иностранцев — доброжелательные улыбчивые люди, с которыми можно запросто вступить в разговор. Главное, не попасться на глаза милиции и шныряющим всюду гэбистам.

С улыбкой Алька вспомнила байки Женьки, знакомого Мишеля, который занимался своими фарцовочными делами не где-нибудь, а в Эрмитаже.

Так вот, этот Женька рассказывал со смехом, что за копейки закупает советскую военную атрибутику — солдатские кожаные ремни, шапки-ушанки, армейские значки (кто-то из его дальних родственников работал в военном училище), — а потом, где-нибудь в Греческом зале или возле Рембрандта, раскручивает иностранцев. Милиция дежурила в основном у входа, а бабушки смотрительницы принимали Женьку за интуриста, благо одет он был во все импортное и сносно лопотал по-английски.

Рембрандт не Рембрандт, но вот у мавзолея, например, отлавливать иностранцев довольно-таки удобно, особенно во время смены почетного караула. Подойти эдак невзначай и осведомиться о том, какая сейчас погода в Лондоне или, например, в Берлине. Но пока Алька только теоретизировала, собиралась с духом.

Она купила вузовский учебник английского, пластинки, пособия и неделю, почти не выходя из дома, восстанавливала свой разговорный.

Нынешняя московская Алька разительно отличалась от ленинградской окончившей Университет сотрудницы газеты «Смена», умеренно сентиментальной барышни, пописывающей стихи в тайную тетрадку, а в своей газетной колонке старающейся если уж не говорить правду, то хотя бы не врать.

Сейчас она дала себе жесткую установку: выжить во что бы то ни стало, выжить и победить.

За решением этой нелегкой задачи Альку настигла весна. С тротуаров и газонов сошел снег, похоронили очередного генсека, у метро бабки стали продавать подснежники, пришел март, помахивая веткой мимозы, и Алька почувствовала, что ледяной ком в ее душе начал таять. У нее словно открылось второе дыхание.

Ничего похожего на питерскую слякоть в Москве не было. Сухой морозец щипал за щеки, под ноги попадались остатки новогодней мишуры, пахло мандариновой коркой, Святками и Рождеством.

Александра огляделась. Площадь Трех вокзалов не слишком отличалась от той, двадцатилетней давности. Кое-что даже прибавилось. Нищие из Средней Азии, грязные бомжи, полулежащие у входа в метро. Зато фасады вокзалов радовали глаз свежей штукатуркой. И конечно, гораздо больше освещения.

Стоянка такси была там же, где двадцать лет назад. Рядом стояли фирменные автобусы, и экскурсоводы, несмотря на раннее время, через мегафоны зазывали гостей столицы на экскурсии.