Он хотел стать универсальной разумной живой субстанцией, которую бы другие называли Космосом.

Он всегда догадывался, что он романтик.

5

Наука огаживания, или наука становления гадом, если выражаться литературно, делится на три мастерства, или же искусства.

Во-первых, это мастерство недвижимости. Настоящий гад никогда никуда не движется. Он становится на нужную волну и позволяет нести себя.

Волна также дает ему способность удушать существ больших, чем он сам. Это второе мастерство – важный навык на пути к объединению видов.

Музыкальная ремарка: удушение – это гребень волны для солиста и крещендо для жертвы. Когда обрушивается волна крещендо, по коже бегут мурашки. Это точный признак того, что кого-то только что задушили.

Третье искусство пресмыкающихся – паузы, «банкротства», пустой такт (в теории музыки) или хорошие манеры (в этикете). Например, у Киплинга: «Если змее не удается атака, она ничего не говорит и ничем не показывает, что собирается делать дальше».

Композитору, по которому плачет виселица, есть чему научиться у гадов.

6

Музыка, с которой он жил половой жизнью с юных лет, высушила его. От нот его пальцы почернели. От неуемного жара, вызванного музыкой, его кости потрескались, как глина в огне. Инструменты – его армия любовников и любовниц. Музыка была его супругой. Он знал об этом, еще когда был мальчиком: так в Индии мальчики знают за много лет наперед, кто их суженые.

На похоронах отца он был, конечно, с супругой.

7

А Майя – его прекрасная любовница. Его инструмент, в который можно дуть во всю мочь. Майя – его возможность сыграть маркиза де Сада. Его тихая пойма, в которой шелестит бамбук и гейша читает вслух Книгу Песен.

8

На саксофоне он играл небезупречно. Для саксофона нужны руки, которые бы лапали инструмент. Саксофон лучше выглядит в руках женщин. Мужчина-саксофонист – озабоченный онанист.

С кларнетами, гобоями и фаготами у Якова были отношения по дедовой линии. Кларнеты требуют точности. Кларнетист без усилий переходит на саксофон, но не наоборот. Саксофон нужно тискать, массировать. Это не акупунктура гобоев и флейт. Саксофон лучше отдать женщинам, а у них забрать смычковые – рассадник навязчивых тремоландо и лесбийства.

9

Искусство быть гадом оставалось объектом его исследований, и Яков достиг в нем успеха. На похоронах отца присутствовала неподвижная и молчаливая ящерица, но выглядела она в точности как молодой композитор.

10

Когда гроб закопали, дождь прекратился. На кладбище раскисала грязь.

Матвей обратился к присутствующим:

– Дорогие друзья, дорогие родственники, приглашаем вас разделить трапезу и помянуть покойного.

К Якову подошел Иван и сказал, что останется дома. Под глазами у брата темнели синяки.

11

Родня рассаживалась в автобусе медленно и трагично.

– ЗЕНЯ! ЗЕНЯ!

Яков вынул наушник из уха.

– ЗЕНЯ! ЗЕНЯ! А ЗУБЫ ВЫ ЕМУ ПОКЛАЛИ В МОГИЛУ? ЗУБЫ ЕМУ ПОКЛАЛИ,А?

– А? НУ ШО? ЗАБЫЛИ? Я ГОВОРИЛА, НАДО Ж ЭТО НЕ ЗАБЫТЬ! КАК ТЕПЕРЬ БУДЕТ? БУДЕТ МУЖИК БЕЗ ЗУБОВ, ИЛИ КАК?

– А ПОТОМУ ШОБ ПОМНИЛА, КАК Я ПОМРУ, ШОБЫ МЕНЕ НЕ ЗАБЫЛА ПО КЛАСТЬ!

12

В ресторане подаются блюда из покойного. Воет ветер. Ревмя ревут женщины. На холодные закуски выносится память усопшего. Мужчины раскусывают хрящи, женщины обгрызают мясо, детям остается корочка. На первое готовят покойную супругу, на второе подают детей и дом. Мясо поливают разбавленным спиртом и слезами.

На стол выносится судьба младшего. Она украшена веточками горя, ягодами лишений и колечками болезней. Родственники, всхлипывая и приговаривая «Ванечка маленький», жуют и глотают. Жуют и глотают.

Якову становится плохо, и он выходит из-за стола на перекур.

Брат курил с черного хода возле кухни. На улице слякоть. Ветер разбросал мусор, и мусор трепался по двору. Матвей наблюдал за целлофаном.

– Что там родня делает? – спросил брат.

– Да мертвечину жует.

– Про нас говорят?

Яков тоже закурил.

– Да. Говорят, теперь хотят нашей крови напиться.

– Дрына им каленого, а не крови моей.

– Меняют города, да не меняют колодец. Люди приходят и уходят, а колодец остается. Так говорит «И-Цзин».

– И я о том же. Не хотят уходить – пусть отсосут возле колодца.

Яков примирительно кивнул.

– Я тут подумал и решил, – сказал он. – Передай великим темным отцам, что Яков будет писать симфонию. Будет писать ее в отцовском доме.

– Передам.

Они трижды поцеловались, и Яков ушел.

13

Ирена могла быть, например, у Добоцинского. Пробираясь по перекопанному перед чемпионатом Львову, он следил, дернется ли что-нибудь внутри от мысли: Ирена и Добоцинский. Такая хрупкая и такой мужлан.

Она там могла быть. Добоцинский всегда проявлял к ней интерес, этот старый фотограф. Их был целый клан – фотографов-любителей молодятины. Яков знал, женщины наивны, как дети. Их приманиваешь сладким, а они дают все, что у них есть, в обмен на защиту. Яков ненавидел защищать. Ненавидел, когда на шее болтаются кишки дохлой кошки приязни.

I must go on standing you can't break that which isn't yours

I must go on standing I'm not my own, it's not my choice

Об этом могла петь Регина Спектор. Он все это отсекал.

14

– Заходи, – сказал Добоцинский.

Яков зашел и сразу узнал ободранные стены, на фоне которых позировала Ира на последних фотографиях.

– Часы ремонтируете?

На Добоцинском был синий фартук мастера.

– Нет. Камеи режу. Ирену твою вырезаю.

– Она ночевала у вас?

– Она у меня никогда не ночевала.

– Ирена, выходи! Я хочу поговорить! – крикнул он, сделав неожиданный прыжок в сторону чулана. Там тоже никого.

Яков уставился в стену.

– Все? – поинтересовался Добоцинский.

Яков вдохнул и выдохнул.

– Простите. Я ухожу. Закройте дверь.

– Перчатки свои не забудь, пидар.

15 Закурил под вечер в осеннем холоде. Руки мерзли от сырости. Мокрая желтая листва.

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит.

Борис Пастернак 16

Вернувшись домой, Яков узрел свою голову в виде подзорной трубы, растянутой на тысячи километров в обе стороны. А когда перспектива схлопнулась, он упал на циновку опустошенный – пралайя, как сказала бы Майя. Он ощутил, как разом окончательно отшвартовывается от причала и отправляется в путешествие на Золотой Гондоле.