Когда Яков приезжал во Львов, он проходил незамеченным мимо дома Ирены, но зайти не решался. Там все было раскалено от кусков сердца, которое разорвалось у кого-то в груди тут, в подъезде. Он знал, что это сердце Иры, и знал, что взрывчатку он заложил ей в грудь собственными руками.

Яков игнорировал ее звонки, сообщения, мейлы. Это был единственный способ прекратить эти бессмысленные страдания, которые иначе, чем public drama, не назовешь.

21

Скниловский аэропорт во Львове встретил голыми полями и грязью. Зимы становились все более теплыми.

Под крышей аэропорта, прячась от дождя, стояли двое мужчин. Один высокий и широкий, похожий на прямоугольник. Напоминал прямоугольник и второй, – но более низкий и узкий. Мужчины ловили такси.

На скниловские поля наползала тьма.

– В морг, – сказал Матвей водителю, устроившись спереди.

– Мышами воняет, – извинился водитель, как только они сели в машину.

Яков принюхался. Пахло прокуренным салоном и машинным маслом.

– У меня в гараже мыши завелись, – снова заговорил водитель, замирая на перекрестке. – Тут какая-то мышь в салоне, наверное, сдохла.

Теперь принюхался брат. Сказал, что ничего не чувствует.

– У вас катар. У всех сейчас катар, – ответил на это водитель. – А мне что, мне это только на руку. Раз пассажирам не мешает, я уж как-то выдержу.

Он сам принюхался, скривился и покрутил ручкой на дверце, опуская стекло. Яков зябко втянул шею в шарф.

– Холодно. Закройте, – сказал брат и ото двинулся от водителя подальше.

Водитель вернул стекло на место. Больше он не произнес ни слова. Молчали и братья.

Молчаливая езда под зимним дождем действовала как гипноз.

Черные прямоугольники выбрались из такси. На улице было тихо, только время от времени мимо морга шелестела шинами иномарка. Иногда Яков видел свет таким, как теперь: когда сквозь вещи проступала ясность.

Из дверей морга выпорхнули несколько щебечущих студенток. Из-под их дубленок выглядывали белые халаты.

Возле ординаторского стола сидели двое: молодая крашеная брюнетка и старшая медсестра. На столе горела настольная лампа.

Женщина в пуховом платке провела их в подвал, где лежало тело.

– Будете забирать? – спросила она.

– Завтра заберем, – сказал Матвей.

– Такой молодой, ладный… Боже, Боже…

Медсестра сложила руки и стала молиться вместе с ними.

Яков в коридоре изучал взглядом трубы, чтобы не смотреть на практикантку за столом.

– Это ваш отец? – произнесла девушка.

Яков кивнул.

Девушка тоже кивнула.

– Понятно, – сказала она. Подумав еще, добавила: – А у меня тут практика.

– Тут?

– Ага.

Яков подошел к ней.

– Здесь курить можно?

Девушка открыла окно.

– В окно. Мне тоже.

Они закурили.

– Что это? – спросила девушка после за тяжки.

– Это травяные.

Замолчали.

– Наркоманов всяких… бомжей… кого только не присылают, – заговорила она. – Иногда забавные наколки попадаются. Я их фоткаю на телефон, потом «Вконтакте» вешаю. Ты есть «Вконтакте»?

– Нет.

– Вот сегодня ногу прислали. А на ноге, с внутренней стороны, наколка: «Умру смешно».

– Что?

– Наколка такая: «Умру смешно».

Яков хмыкнул.

На выходе из морга их ждала разогретая «девятка».

Проехав деревню, такси нырнуло в последний поворот. Фары осветили поле, а потом забор перед домом.

Дом стоял холодный и пустой, точно как небо над ним.

1

Чудо бывает двух видов.

Первое чудо – это когда удается сбросить занавеси мира и за ними увидеть Господа. Это чудо называют мокша – свобода, или же освобождение.

Второе чудо – это когда следующая секунда не наступает. Это чудо называют смертью.

Оба чуда могут произойти в любое мгновение – ведь милосердие ставится выше суда, а чудо случается по милости.

Свидетели первого чуда выходят через парадные двери. Свидетелей второго чуда выносят с черного хода ногами вперед.

Открыв глаза снова у себя в кровати, он застонал. Три с половиной палы семени, двадцать пал крови, двенадцать пал жира, десять пал костного мозга, сто пал плоти, десять пал желчи, двадцать пал слизи и столько же ветра, тридцать шесть пал костей и столько же сухожилий. Тридцать с половиной миллионов волос. Это твое тело. И оно до сих пор дышит. Ну же, вставай. Еще один шанс на чудо.

Он поднялся и принялся напевать арию.

В доме было тихо.

Было слышно, как внизу брат готовит себе кофе.

Дом зиял жизненным пространством, в котором не хватало отца. На опустевших местах воображение создавало фантомы. Природа не терпит пустоты, потому что узнает в ней саму себя.

Базель научил его алхимической науке, которую Юнг привез из Китая. В Венеции он плавал на Золотой Гондоле. В Кракове в голове у него завелись вороны. В консерватории он обнаружил, что под ногами у него змеи.

Якова такие расклады обломали, он ушел в схизму и ересь. Священными печатями и пентаграммами запечатал все думы про музыку, умер и стал ходить мертвым, с пентаграммой на голове.

Он перестал писать. Он начал искать.

Он стал уязвимым, как никогда.

Свои исследования он называл, вслед за Бэконом, на латыни: «Experimenta Lucifera» – «Опыты Светоносные».

Завернувшись в плащ, он пересек границу и выдохнул в своей каморке, в отцовском доме, в саду подо Львовом.

Итак, ты – Ирена.

Ежедневные experimenta давали ощущение защищенности. Он одиноко трудился в келье, тщательно разлагал на элементы историю человеческой музыки. Его классификация была не менее детальной, чем средневековые трактаты по ангелологии; не менее подтвержденной, чем данные об элементарных частицах в современной физике. Он понимал, что хотя Грааль уже утрачен, его можно отыскать, потому что на самом деле он везде и во всем.

Приняв то, что музыкой является все, что делается на выдохе и на вдохе, он разложил свой дух на роды и колена, проследил оком разума генеалогию звука вплоть до праотца Адама и записал его повороты как чередование нот особенным любовным письмом, ведь музыка продолжала оставаться его мистической супругой. Записывал генеалогии ладов и мелодий, а за ветвями связей пытался разглядеть Древо Познания. Пытался – и не видел. Одни ветви, и ни начала им не видно, ни конца.