– Или мы можем угнать снегоход, – предложил Энди, разнежившийся в этом оазисе разговора. – Я видел парочку припаркованных снаружи и спросил, сдают ли их в аренду. Управляющий ответил, что они только для хозяйственных целей. Может, удастся подмазать ему колеса. – Он потер большим пальцем указательный и средний.

– Тебе сколько годиков, двенадцать? – съязвила Кэтрин.

– Дорогая, я просто подумал, что это было бы весело.

– Весело – это прекрасные виды, атмосфера и компания, а не спа, удары по мячам для гольфа с крыши и гонки за смертью.

– А по-моему, звучит заманчиво, – встрял я, и Кэтрин подогрела мою еду еще одним пылающим взором.

– Спасибо, Эрн… – начал было Энди, но Одри оборвала его громким кашлем. Он обернулся к ней. – Что? Мы все собираемся притворяться, будто его здесь нет? – Он сказал это, притворяясь, что меня здесь нет.

– Эндрю!.. – предостерегающе громыхнула Кэтрин.

– Да ладно! Когда вы в последний раз виделись?

Большая ошибка, Энди. Нам всем известен ответ на этот вопрос.

Моя мать огласила его:

– На суде.

Вдруг я снова оказываюсь на месте свидетеля, слушаю прокурора, который держит одну руку в кармане, а в другой сжимает огрызок лазерной указки и водит огоньком по залу, будто присяжные – это кошки. Что-то утверждая, он тычет красной точкой в фотографии затянутой паутиной поляны, которая мне до сих пор иногда снится, с наложенными поверх стрелочками, линиями и цветными прямоугольниками. Я отвечаю на вопрос, когда моя мать вдруг встает и выходит, в голове у меня только одна мысль: почему в судебных залах упорно ставят самые высокие, тяжелые и громко хлопающие деревянные двери из всех, какие только бывают. Что-нибудь более сдержанное лучше соответствовало бы обстановке, но архитектор, видимо, по ночам подрабатывал сценаристом в Голливуде и пожелал усилить драматический эффект входов и выходов. Правда, я думаю об этих чертовых шумных дверях только для того, чтобы не смотреть на брата, сидящего на скамье подсудимых.

Вы внимательный читатель и, вероятно, уже заметили, что за семейным обеденным столом есть пара пустых мест. Я успел сообщить вам, что Эрин приедет завтра утром. Единственный ребенок Кэтрин – известная по происшествию с сэндвичем с арахисовым маслом Эми – не появится, потому что живет в Италии, а важность этого воссоединения семьи не превышает длительность пяти-семичасовой поездки на автомобиле. Но вы не должны удивляться и тому, что в этой сцене отсутствует Майкл. Вероятно, виной тому я.

Итак, теперь вам известны несколько вещей: почему моя мать отказывается разговаривать со мной; почему моего брата пока нет здесь; почему ему хочется иметь свежее постельное белье и холодное пиво; почему я не мог придумать какой-нибудь обычный предлог, чтобы не приезжать на этот уик-энд; почему Люси принарядилась; почему Кэтрин выделила на приглашении слова «все мы».

Прошло три с половиной года с тех пор, как я стоял на коленях в паутине и смотрел, как мой брат убивает умирающего человека. Три года с тех пор, как моя мать вышла из зала суда, пока я объяснял присяжным, как он это делал. И меньше чем через двадцать четыре часа Майкл прибудет в «Небесный приют» свободным человеком.

С момента похорон со сложенным флагом, зловеще возлежавшим поверх гроба, и скамьями, заполненными полицейскими в белых перчатках и мундирах с отполированными золотыми пуговицами, я знал, каково это – чувствовать себя изгоем. Похороны полицейского демонстрируют лучшие и худшие стороны братства. Одним они предоставляют место и повод для гордости – я видел полицейского, который, держа шестиугольную фуражку на локте, открыл швейцарский армейский нож и вырезал на гробе знак бесконечности, вечной связи, – а других заставляют погрузиться в себя. Помню спор в вестибюле между двумя семьями покойного – по крови и браку и по синей форме, – каждая настаивала, что знает, что лучше: кремация или похороны. Борьба была бесполезной, в конце концов победила кровь, и тело похоронили. С точки зрения закона это имело смысл, но я также видел копов, которые сидели в патрульных машинах и, вероятно, вели разговоры в духе «если я умру», как солдаты, которые кладут в нагрудные карманы письма друзей. И как тут рассудить, кто прав?

Похороны были суетливые, больше похожие на кипящую жизнью съемочную площадку, чем на благоговейное прощание в церкви. Людское внимание – фотографы перед входом, вращающиеся, как на шарнирах, головы и косые взгляды, шокированный шепот: «Боже, вон там его дети!» – все это научило меня, что есть разница, когда за тобой наблюдают и когда видят. В значительной степени это односторонний вуайеризм – «его дети», он формирует вокруг тебя пузырь, запирает в нем. Помню, я смотрел на взбитые сливки, капавшие с маминого безупречного черного платья, когда мы выходили из церкви, и вдруг с абсолютной уверенностью ребенка понял две вещи. Отец умер. И мы вместе в этом пузыре.

Быть матерью двоих мальчиков, растущих без отца, – это немалый подвиг. Одри приходилось менять обличья: тюремный надзиратель, раздраженный сокамерник, берущий взятки охранник и сострадательный полицейский, который наблюдает за условно-досрочно освобожденными, – все в одном лице. Марсело, до того как завел собственную корпоративную фирму и начал виться вокруг, был адвокатом отца. Я решил, что ему жаль маму. Они с отцом, наверное, дружили. Не воображайте себе мужчину в белой майке с дрелью в руках (Марсело вешал полки всего один раз, причем они оказались под таким углом, что мама стала жаловаться на морскую болезнь); он просто приносил чековую книжку и расплачивался. Вскоре протянутая нам рука помощи превратилась в предложение руки и сердца. Когда Марсело вызвался стать маминым мужем, таща за собой свою маленькую дочь, мама повела нас с братом есть бургеры и спросила, хотим ли мы, чтобы они стали частью нашего пузыря. Меня убедил сам факт, что она задала этот вопрос. Майкл поинтересовался, богат ли предполагаемый отчим, и заказал себе чизбургер. Пока мы росли, случались дни, когда мы ополчались на мать, как часто бывает с подростками; иногда бунт по поводу пяти минут видеоигры растаптывает пятнадцать лет любви и заботы. Но не важно, как часто хлопали двери или раздавались крики, мы всегда – всегда – были втроем и вместе противостояли миру. Даже тетя Кэтрин вступала в наш круг только одной ногой и, вероятно, лишь потому, что была сестрой отца. Мать же неизменно подставляла плечо и ожидала, что мы будем поддерживать друг друга прежде и превыше всего.

Даже закона, очевидно.

Отчасти я понимал, почему она покинула зал суда: я прошел сквозь стенку нашего пузыря и встал на чужую сторону.

Понимаю, вы, вероятно, думаете, что три года – маловато за убийство, и вы отчасти правы. Парня этого – его звали Алан Холтон, если вам интересно, – пристрелили, и трудно было доказать, пуля или Майкл больше повинны в его смерти. Да, Майкл задел Алана своей машиной, когда тот, шатаясь, вывалился на дорогу после выстрела, и да, Майкл совершил ужасную ошибку, когда не отвез его прямиком в больницу, но у него был безукоризненный защитник в лице Марсело Гарсия (известного партнерством в корпоративной юридической фирме «Гарсия и Бродбридж», теперь одной из крупнейших в стране, и отказом пройти сорок метров по снегу), который мощно оперся на печально известную «карьеру» Алана как рецидивиста, двусмысленность неучтенного стрелка и пистолет, который так и не нашли.