При всем при том я испытываю огромное облегчение. Генитальная инфекция у Марты наверняка приведет к выкидышу.

Как выяснилось, я ошибся.

Беру предложенный мне Ананас. Если она, увы, доносит до срока, дитя будет названо Анна.

Теперь третья версия этого сложного воспоминания. Флисс произвел операцию на носу Ирмы, чтобы излечить ее от привычки мастурбировать. После операции она чувствовала себя очень плохо, и к ней был вызван мой коллега Розанес. К моему ужасу, он обнаруживает, что Флисс оставил у нее в носу полметра марли. После извлечения марли у Ирмы начинается обильное кровотечение. Мы с Розанесом отчаянно пытаемся его остановить; мы все перепачканы ее кровью; она при смерти. В конце концов этот поток удается остановить. Я выбегаю в соседнюю комнату, и меня рвет.

Когда же возвращаюсь, Ирма (на самом деле ее зовут Эмма Экштейн) слабо улыбается мне и шепчет: «Вы видите, у меня и в мыслях не было, что я больна! Но не волнуйтесь, это было незабываемое ощущение. Когда я почувствовала, что теряю сознанию и умираю, я испытала оргазм».

Не сомневаюсь — она сказала правду. Она гордится своей менструацией. Когда ей было тринадцать, родители произвели ей обрезание — отсекли часть кожи ее малых половых губ и дали ей съесть. Неудивительно, что мрачная Ирма, этот тихий омут, превратилась в ведьму, способную поколебать мою уверенность в профессиональной компетентности Флисса.

Уверен, этот рассказ не имеет почти ничего общего с теми событиями, которые происходили на тридцать девятом году моей жизни, событиями, которые, возможно, были всего лишь отзвуками главной реальности — моего основополагающего «Сновидения об инъекции Ирме».{28}

Возможно, вся человеческая жизнь — это лишь повествование, созданное для того, чтобы сделать понятными для наших слабых мозгов какой-нибудь десяток-другой воистину мощных сновидений.

Стараюсь отрешиться от боли. Что там говорит Паули о вращении электрона в идее, в чувстве, в памяти, в сновидении?

Дверь кабинета вновь открывается. Слышу шаркающие шаги Анны. Свет чуть ярче. Смотрю, как она угрюмо снимает халат и потом, после секундного колебания, взглянув на меня, стягивает через голову ночную рубашку. Смутно вижу лес и груди. Знает ли она, что я не сплю? Может, это ее подарок мне в благодарность за то, что прожил еще одну ночь? Или даже в надежде на то, что я буду хотеть жить, когда наступит следующее утро? Кто знает? Но она наблюдательна, она хороший психоаналитик; думаю, она догадывается, что я слежу за ней.

Обычно она одевается и раздевается в ванной.

Корсет обвивает ее, как змея. Подвязки танцуют и звонко лязгают. Моя Анна ненавидит те рамки, в которые загоняет ее принадлежность к женскому полу. Ей было бы куда приятнее одеваться, как крестьянке, — в свободную блузу и юбку.

Полностью одевшись, она подходит и становится на колени рядом со мной.

— Ты проснулся, папа?

Открываю глаза. Она нежно улыбается, сжимает мою руку:

— Как ты себя чувствуешь?

— Боль.

Она кивает, пряча слезы:

— Невыносимая?

— Выносимая, — лгу я.

Ее лицо лучится от счастья:

— Доктор скоро будет.

Когда, посверкивая стеклянным глазом, приходит Пур, я крякаю с облегчением. Морфий течет по моим венам.

Прости меня, Эрнст. Я думал, что кокаин — чудо-лекарство. Я не знал, что убиваю тебя.

Я пытался тебе помочь. Тебе уже и без того было неважно, дружок. Сначала казалось, что ничего страшного не произошло — обычный порез во время лабораторного эксперимента. Но я помню тот день, когда ты нетвердым голосом сказал мне, что пальцы придется ампутировать. Следствием заражения стало пристрастие к морфию. Я посоветовал тебе принимать внутрь кокаин, чтобы преодолеть зависимость от морфия. Мне и в голову не приходило, что ты будешь делать себе кокаиновые инъекции.

Как же ты страдал! И вот теперь ты возвращаешь мне должок.

И тем не менее ни за что бы не поменялся с тобой местами в гробу.

Вечно со мной Каин и Авель. Тот, кто мне друг или брат возлюбленный, и есть мой самый ненавистный враг. Вполне возможно, что это я придушил Юлия в колыбели. Я был его Брутом. Девочки не представляли для меня такой опасности. Стоило мне сказать родителям, что игрой на пианино Анна мешает моим занятиям, как пианино выбрасывалось в окошко.

Девочки с этой своей раной под юбкой.

А в конце, в конце… Мать лепит в кухне клецки. Она потирает ладонью об ладонь, разлетается грязь, прах. «Прах к праху, Зиги». От плоти.{29} Флейш, Эрнст. Энергично массируешь пенис, только для того чтобы тот стал бесполезным. А в конце тебя похоронят. Женщина — это кокаин.

У нас ведь были хорошие времена, Эрнст, когда мы сосали груди мудрости и науки, правда?

Я не говорил вам про одну мою пациентку, которая рассказывала о своем замужестве? Если еще нет, то — пожалуйста. «Если один из нас умрет, — сказала она, — то я уеду в Париж».

Мой интерес к сновидениям пробудил другой великий город — Манчестер.

Я приехал туда в студенческие годы, летом 1875-го. Эмануил и Филипп встречали меня на пристани. Они были уже обеспеченными, солидными людьми средних лет. Потом мы сели на поезд, и я погрузился в английские газеты, из которых узнал, что в Тасмании умерла последняя королева австралийских аборигенов. Кажется, ее звали Труканели, или что-то в этом роде. Она была всего четырех футов ростом, ее мать на глазах дочери зарезали белые каторжники, а ее — изнасиловали; впоследствии ей приходилось торговать своим телом за горстку чая или сахара. А теперь с криком «Раура, забери меня!» (Раура — злой дух) она отошла в мир иной.

Несчастная, жалкая жизнь! Но меня заинтересовали сообщения двух других журналистов — получше — о том, что у аборигенов существовало особое мифологическое «время сновидений».{30}

— А что, мы, евреи, умнее аборигенов? — спросил Филипп в душном купе поезда, ползущего вдоль залитых водой полей.

— Да уж наверное! — ответил ему Эмануил.

Следующие два дня я провел в городской библиотеке Манчестера, читая подряд все, что удалось найти о «времени сновидений». И вышел оттуда с тайным ощущением, что Эмануил ошибся. Я удивлялся тому, как примитивный народ смог создать столь изощренное и изящно-поэтическое Weltanschauung[1], как Сновидение? Я представлял себе, как исследую те жаркие, красные пустыни, как встречаю мифических богов и тварей Сновидения, вечно пребывающих в своем священном времени, отлученных от смерти. Таким образом, в моей памяти Манчестер остался не городом прекрасных парков и роскошных зданий, вроде Королевской биржи, суда и Четамской больницы и библиотеки, но городом Сновидения, где ночь за ночью я созерцал во сне события Сновидения и где в девятнадцать лет началось мое увлечение снами, принесшее плоды двадцать пять лет спустя.