Джефферсон обычно торчал в стороне с книжкой и динамическим фонариком – такой себе нелюдим. Прочитает одну-две страницы и – вжик-вжик! – снова заводит фонарик. Да еще Умник вечно крутил свое радио. Треск и шипение от них обоих получались ужасные.

Однажды кто-то попросил Джеффа почитать вслух, так оно и повелось. Потом еще кто-то предложил ему пересказать фильм – ну, типа в красках разыграть.

И до чего же клево он это делал! Когда входил в раж, начинал говорить разными голосами, отпускал интересные комментарии, запутывал все так, что ни в жизнь не догадаешься, чем дело обернется. В конечном итоге народ стал требовать от Джеффа историй собственного сочинения. И каждый вечер он рассказывал нам новую сказку. Вроде тех, что родители придумывают для своих детей, только более взрослые. «Чувак, который играл в “Диабло” с дьяволом», «Призрачная станция подземки», «Автозаправка, которая питалась рок-группами» – и всякое такое.

Как-то я застала Джеффа в глубокой задумчивости и спросила, в чем дело. «Сочиняю историю на сегодня», – ответил он. Народ хотел слушать про что-нибудь обыкновенное, а не концесветное, так что Джеффу не обязательно было лезть вон из кожи. Мы напоминали доверчивых четырехлетних малышей перед отбоем. Но наш Джефферсон уже стал получать удовольствие от роли сказочника и подходил к ней ответственно.

Джефф. У меня нет готовой сказки.

Вашинг. А у меня нет времени ждать, пока ты ее сочинишь.

На Джеффа будто ведро горя вылили.

Он рассказывает брату историю про парня по имени Сид Артур, который рос в очень богатой семье. Его родители решили организовать сыну идеальное детство, поэтому, ну там, не выпускали его на улицу, не показывали телика. Короче, он понятия не имел про весь тот отстой, что творится в мире.

И вот однажды Сид попадает в комнату служанки и впервые видит телевизор. Там идет детективное шоу, в котором расследуют убийство какого-то чувака. Сид раньше о смерти даже не слышал, не то что не видел, и у него сносит крышу.

Он решает отправиться в мир и узнать все, что от него скрывали. Идея хуже не придумаешь, и уже совсем скоро Сид мечтает отмотать пленку назад – никогда не видеть кучу бездомных и обездоленных, несчастных стариков в домах престарелых и всякое такое. Но уже поздно. В жизни нет команды «отменить действие». И Сид дни напролет сидит в парке под деревом и размышляет, почему вокруг такая тоска зеленая. Постепенно он находит ответ: люди зациклились на том, что имеют – на крутых примочках и удовольствиях, на молодости и даже на самой жизни. Сид понимает: все это – редкостная фигня, и дальше почему-то приходит в состояние полного экстаза.

Я не въезжаю, в чем тут суть, но Вашинг кивает и смеется. У меня есть подозрение, что Джефферсон оживил какую-то историю, которую оба они знали. Может, дело в их загадочной восточной душе – братья типа наполовину японцы. Потому-то, кстати, Вашинг и выглядит так мегасексапильно. Взял, понимаешь ли, от обеих рас самое лучшее.

Джефферсон совсем не такой красавчик. Ну, то есть он, конечно, симпатичный. В общем, я о его внешности никогда особо не задумывалась.

Начинаются первые судороги. Не за горами бред, потом – кома. Вашинг знает, что его ждет, и говорит Джеффу: мол, пора прощаться. Однако тот не уходит до самого конца.

Я иду вздремнуть. Оставляю Джеффа наедине с братом. Закрываю за собой дверь и наконец-то слышу рыдания Джефферсона – мучительные, захлебывающиеся всхлипы, отчаянное горе маленького ребенка.

Похорон Вашинг не хотел, но, как и следовало ожидать, вечером народ все равно потянулся к фонтану. Со свечами, фонариками и светящимися неоновыми браслетами. Так мило, люди не жалели этих драгоценных одноразовых трубочек – надламывали их и цепляли на руку, а те мерцали, пока могли. Все принарядились. Платья «Диор» с армейскими ботинками, строгие костюмы с нашитыми изображениями музыкальных групп, баскетбольные майки с бисерными индейскими украшениями, сабли, самодельные копья, однозарядные винтовки на вязаных ремнях. Ребята нарисовали на лицах слезы. Нацепили на пиджаки и куртки траурные повязки с надписью «Вашинг». Кто-то даже откопал клубный пиджак с большой фиолетовой буквой «В» на нем.

Должна признаться, я типа люблю нас – в смысле, наш клан. Особенно если сравнивать его со стадом баранов вроде северных конфедератов. Мы определенно лучшие. Круто, конечно, было бы, если б все чувствовали себя такими свободными и беззаботными еще ДО конца света, но лучше поздно, чем никогда.

Естественно, нам приходилось хоронить и раньше. Раз в две-три недели кого-нибудь обязательно зачисляют в большой университет на небесах. Обычно мы стараемся поскорей об этом забыть. У нас тут не принято думать о будущем. Зато принято стирать из памяти прошлое.

Но Вашинг был не таким, как другие. Без него мы превратимся просто в шайку жалких неудачников. Погибнем. И потому все сидят у фонтана, травят друг другу байки о Вашингтоне, причитают: «Просто не верится». В воздухе вроде как повисает отчаяние. Кое-кто даже начинает поговаривать об уходе в одиночку на вольные хлеба. Вашингу такое не понравилось бы. Вашинг это пресек бы.

Джефферсон улавливает общее настроение. Он залазит на бордюр фонтана и требует тишины.

Все смотрят на меня. Я «донашиваю» авторитет Вашинга – пока остальные не поняли, что роль брата мне не по плечу.

– Послушайте, – начинаю. – Наверняка каждый сейчас гадает, что будет дальше. Может, вам даже страшно. Знаете, мне тоже страшно.

Чудесно, все слушают. И что теперь? Ораторствовать я не привык. Ладно, попробую представить, будто рассказываю им сказку. А сказки ребята любят.

– Вашинг относился к вам так же, как и ко мне. Вы были его семьей.

Вот дерьмо, не реви!

– Перед смертью он просил вам передать, чтобы мы обязательно оставались вместе. Чтобы изо всех сил помогали друг другу. Он гордился тем, что мы сумели сплотиться и наладить жизнь в этом… этом хаосе и мраке. Просил сказать, чтобы мы любили друг друга и стояли друг за друга горой. – Больше в голову ничего умного не приходит, и я заканчиваю: – Так-то вот.

Спрыгиваю с фонтана. В этот самый миг кто-то выкрикивает:

– Джефферсона в генералиссимусы!

Именно так решил обозвать свою должность Вашинг, когда за него проголосовали. Брата это забавляло.

Народ аплодирует; народ подхватывает клич. Возгласы всеобщего одобрения. Мое избрание поддерживается одним человеком, вторым, третьим – и далее по списку. Безоговорочно. Внушительная победа младшего брата. Право помазанника Божьего нынче опять в моде.

Совсем не этого я добивался. Указывать другим, что делать, – не мое. Командовать я не мечтаю. Я лишь хотел подбодрить ребят, может, заставить их хорошенько подумать, прежде чем они уйдут из клана. Моя речь была совсем не политической, нет. Затем приходит озарение: когда нас всего раз-два и обчелся, разница между обычной речью и речью политической исчезает.