unde disse brandt ys in dren stunden korth unde gudt tho gegahn[58].

Тот факт, что у священника в первом отрывке выражение “quae olim sedes fratris Moscovitae” встречается в отступлении, основное содержание которого Ульфельдтом не передается, — этот факт является очень веским аргументом в пользу того, что Ульфельдт использовал текст священника, а не наоборот. Во втором отрывке в первую очередь бросается в глаза поразительное сходство между текстами Рюссова и священника, а это показывает, что и священник был знаком с Хроникой Рюссова. Значительно более полные и правильные заимствования из рюссовского текста у священника подтверждают, что “Записки” Ульфельдта не могли послужить источником для Андреаса. В то же время сходство латинских выражений и формулировок в текстах Ульфельдта и священника показывают, что “Записки” Ульфельдта не могут быть результатом самостоятельного использования Рюссова[59].

Даже на основе предварительного и не совсем завершенного исследования уже можно с уверенностью на 99 процентов сделать вывод, что Ульфельдт использовал “Записки” священника, возможно в дополнение к собственным записям, ведшимся во время путешествия, или просто воспоминаниям[60].

Но если Ульфельдт при сочинении своего произведения действительно использовал написанные на латыни записки своего священника, то как тогда объяснить появление различных латинских формулировок, на которые указывал К. Расмуссен?

Во-первых, Ульфельдт не мог использовать текст священника в том виде, в котором он существовал. При повышенном внимании этого сочинения к церковным делам, вряд ли он мог сослужить службу Ульфельдту, даже если бы и появился под его именем. Во внимание должны быть приняты, однако, еще два обстоятельства: то, что записки Ульфельдта на 30% меньше по объему, чем священника, и то, что, согласно словам самого Ульфельдта, он писал свой текст в большой спешке (celeriter). Конечно, это могла быть просто шаблонная фраза с целью избежать критики стиля и содержания. Как, однако, должен был вести себя Ульфельдт в той ситуации, в какой он очутился в 1588 г., если он чувствовал необходимость написать сочинение? Логичнее всего для него было бы сократить текст своего священника, перефразируя его, и дополнить некоторыми собственными воспоминаниями, делая при этом упор на те моменты, которые могли бы сыграть ему на руку. Подобная процедура с большой степенью вероятности должна была породить текст именно такого содержания, какое мы и встречаем в “Записках” Ульфельдта. Такая реконструкция объясняет и появление многочисленных мест, где не совпадают формулировки и выражения, где вместо глагола активной формы в тексте священника появляется глагол в пассивной форме или в субстантиве в тексте Ульфельдта, и наоборот, где иногда слова просто заменяются синонимами[61], — то есть все то, что скорее всего было вызвано желанием со стороны Ульфельдта закамуфлировать зависимость от чужого сочинения[62]. При этом мы, конечно, должны вспомнить о существовавших между Ульфельдтом и Андреасом близких личных отношениях. Скорее всего, Андреас был не только его личным священником, но исполнял также и функции личного секретаря — в противовес официальному секретарю посольства, Паулю Вернике. Создается впечатление, что Андреас присутствовал во всех тех местах и при всех тех событиях, что и Ульфельдт, или, точнее сказать, во всех тех местах, о которых Ульфельдт решил упомянуть в своих записках. А это опять же заставляет предположить, что, вероятнее всего, Андреас делал какие-то записи для Ульфельдта и что по возвращении в Данию Ульфельдт, можно сказать, поручил Андреасу написать записки на основе делавшихся им записей[63].

И характер взаимоотношений между двумя текстами, и их возможная общая зависимость от третьего, уже тогда опубликованного источника, возбуждают серьезные сомнения в их ценности как “свежих”, оригинальных записок путешественников.

Речь идет не только об Ульфельдте, который своими ссылками на “Ливонскую Апологию” открыто признавал, что он пользовался по крайней мере одним дополнительным источником по тому периоду и событиям, о которых он писал. Так же поступал и священник. Помимо того, что он использовал, как мы установили, Хронику Рюссова[64], он еще дважды ссылается на Павла Иовия (Паоло Джовио, Paulus Jovius)[65]. На первый взгляд ссылки на Иовия кажутся странными, потому что трудно понять, что же именно позаимствовал священник в этих местах из Иовия. Объяснение, однако, найти нетрудно. В 1579 г. Сигмунд Фейерабендт (Sigmund Feyerabendt) опубликовал второе издание своего сочинения Die Moscouitische chronica, в котором оказались объединены немецкие переводы Иовия и Герберштейна; так что необходимо тщательно изучить напечатанное очень мелким шрифтом предисловие, чтобы понять, что Иовий не был автором всего текста[66]. В действительности оказывается, что те два отрывка, на которые ссылается священник Андреас, взяты из Герберштейна. Как только в любые записки путешественников о России закрадывается в качестве возможного источника Герберштейн, так оригинальность и ценность этих записок тут же начинает вызывать подозрения, и тут необходим специальный тщательный анализ для определения самостоятельной источниковой ценности этих записок. Поскольку Ульфельдт использовал записки своего священника, то такой анализ на “следы Герберштейна” необходим для обоих их записок. В том, что касается оригинальности, дневник NN, вне всяких сомнений, намного превосходит записки и Ульфельдта и священника.

Это, конечно, в значительной степени уменьшает ценность ульфельдтовского текста как исторического источника по сравнению с записками его священника. Но та выборка, которую он сделал из текста священника, его изменения и добавления представляют собой все равно необыкновенную важность, поскольку он был главой посольства.

Дневник, содержащий 23 листа в фолио, анонимен, но его автор явно не принадлежал к аристократам, бывшим в посольстве, поскольку он делает различие между “мы” и “господа”. Особенно хорошо это видно при описании нашим автором их пути от Новгорода до Бронниц: “В тот же день выехали мы из Новгорода, было тогда четыре часа после полудня, и в тот день мы проехали восемь миль, до первого яма Бронницы, и в этот день мы переехали три большие реки. Но господа приплыли из Новгорода на кораблях”[67]. С другой стороны, NN несомненно был одним из тех, кто присутствовал при переговорах. Ни Ульфельдт, ни его священник не сделали никаких записей за 22 августа, т. е. на следующий день после торжественного приема-пира, который дал им обоим возможность высмеять манеры русских. В “Дневнике”, напротив, описывается, как в место расквартирования посольства приезжал вечером Bagdonn (Богдан Бельский?), спрашивал господ, нет ли у них каких жалоб, и обещал, что все будет устроено при условии, что они соглашаются на договор с царем[68].

Учитывая все это, наиболее вероятным кандидатом на роль автора “Дневника” представляется переводчик посольства — Хенрик Олуфсен[69], хотя мы