То, что я так скоро повзрослела, внушает мне новые надежды в отношении нашей несчастной страны. Если слабая девушка обладает силами, что позволяют ей бороться с трудностями в любых обстоятельствах, то разве нельзя ждать этого от мужчин, храбрых, умных мужчин, от солдат, которые сражаются за свой дом и своих детей под командованием опытных генералов! — Apropos, я знаю, что князь Кутузов будет главнокомандующим в следующем сражении. Его план — затянуть врага поглубже в страну, чтобы лишить его ресурсов. Такой ход говорит о том, что этот бравый старик уверен в победе. Но если все будет, как в Смоленско, он сможет сказать вместе с Пирром: «Еще одна такая победа уничтожит меня». Уничтожит, нет! Это невозможно, не может одно сражение уничтожить Россию! Но, ах, Ульрика! Одно ружье, случайный выстрел могут навсегда разрушить все, что делает ценной Россию для твоей

Ивановны.

От той же к той же

Москва, 6 сент.

Ульрика, приближается ужасный час, который, видимо, должен решить судьбу могучей империи. Ах! Я чувствую лишь то, что он решит мою судьбу.

Мы только что узнали, что французская армия прибыла и стоит в виду тех мощных сил, которые Кутузов собрал на поле Бородино. Какие громадные приготовления ведутся с обеих сторон! Из всех ужасных битв, заливших Европу кровью и затопивших ее слезами, ни одна не представляла столь обширного поля для убийства, как эта. Все офицеры, которых мы знаем лично или по имени, — там. Ах, сколько же среди них наших бесценных друзей и дорогих нам родственников! И рана каждого станет нашей раной!

Все в доме хранят ужасное молчание, и когда оно нарушается, мы вскакиваем и допытываемся: «Есть ли какие-нибудь новости из армии?» — будто только их одних достаточно, чтобы снять заклятие. Все привычные дела отложены; будто сама жизнь ищет в каждом взгляде ответ на вопрос, как долго это может продолжаться.

И все же среди всеобщего крайнего беспокойства папенька сохраняет стойкость и ясность разума, что свойственно лишь душам высшего порядка. На сердце у него явно неспокойно, его силы напряжены до предела, поскольку он определенно должен проявлять обычное для него самообладание, ведь ему приходится обдумывать множество ужасных обстоятельств, чтобы понять диспозицию в делах общества или сделать выбор чрезвычайной важности. Но выглядит он спокойным и даже жизнерадостным; он постоянно занят либо поставками продовольствия в армию, либо обучением горожан искусству войны, либо отправкой отрядов, которые должны перехватывать обозы врага с провиантом или опустошать местность, через которую враг должен пройти.

Мы с матушкой тем временем стараемся облегчить участь семей, попавших в беду. Все домочадцы заняты — кто обеспечивает одеждой, кто заготавливает провизию для этих страдальцев, а их уже очень много. И следует ожидать, что с каждым днем будет все больше, ибо приближающиеся жестокие холода заставят их искать укрытия в столице. Готовность, с которой они бросали или разрушали свои жилища, дабы не покоряться воле чужеземного хозяина, лишь добавляет сострадания их бедности и уважения к их достойному поведению. Завидев мать с бездомным семейством поблизости от нашего дворца, я мчусь к ним не столько, чтобы высказать слова утешения, сколько, чтобы проявить дружелюбие. Как часто их простая и грубоватая речь передает чувства и ощущения моего собственного сердца, кто бы ни говорил со мной — преданная мать семейства или застенчивая девушка!

Скольким нежным сердцам суждено обливаться кровью после сражения у Бородино! Это поле битвы, эта ужасная голгофа, от которой воображение отшатывается, а напуганная чувствительная душа сжимается в тревоге, становится средоточием всех страданий, откуда польются десятки тысяч потоков горя и отчаяния. Ни стона не сойдет с уст мертвого, ни вздоха не вырвется из раненой груди, но эхо битвы многократно откликнется в бьющемся далеко от них любящем сердце.

7 сент.

Сегодня, именно в этот час они вступят в бой. Ах, Ульрика! Твое счастье, что ты не можешь знать этого обстоятельства и, чем бы ни стал исход этой битвы для тебя, ты все-таки избавлена от постоянного волнения, которое отвлекает меня от осознания происходящего. Пройдет день и ночь, а возможно, и еще день, прежде чем что-то станет известно. Ясно одно — самая ужасная битва, какую только можно себе представить, происходит именно в этот момент. Ах, Фредерик! Где ты сейчас? Я думаю о тебе то с любовью, то с ужасом, представляя, как ты, подобно мифическому богу войны, вырываешь гордые знамена из рук пораженного врага и опустошаешь его ряды. Мое воображение следует за тобой по всякой опасной тропе и по всякой дороге славы; ты достоин самых почетных лавров из всех когда-либо возложенных на чело молодого победителя. Ты бросаешься в самую гущу сражения и удостаиваешься чести видеть падение самого нашего архиврага. О, мой Фредерик! Благодаря твоей руке наша страна…

Моя любовная песнь была прервана появлением нескольких крепостных, которые пришли из Можайска. Они говорят, что почти на всем пути слышали жуткую стрельбу, и что каждый час можно ждать новых известий, и что армии должны были сойтись с шести часов утра. Сколько времени уже прошло с тех пор! Как много голов уже полегло! Ах, Фредерик! Если бы твоя голова покоилась сейчас на этих руках! Я бы не краснела, говоря тебе так в эту самую минуту, если бы могла получить в награду одну благодарную улыбку. Улыбку! О, Ульрика, возможно, именно сейчас он распростерся в муках на холодной земле…

Больше нет сил писать… — и все-таки не могу остановиться. Я мечусь из комнаты в комнату, от окна к окну, я прислушиваюсь, будто выстрелы пушек могут долететь до моих ушей и принести мне ужасную весть. Есть в этом моем непрерывном физическом движении, в этом повиновении тела метаниям измученной души нечто такое, что как-то успокаивает возбужденный мозг. И в такие минуты я снова берусь за перо и, открывая тебе свое сердце со всеми его страхами и переживаниями, получаю небольшую передышку.

Потом я разыскиваю маменьку и пытаюсь говорить с ней в довольно бодром тоне, свойственном обычно и ей самой. Она хвалит меня за мои старания, но вслед за этим заливается слезами, сжимает меня в объятьях и просит благословения для меня и для своего благородного мальчика. При упоминании его имени пробуждаются ее страхи; голос начинает дрожать, и мы плачем вместе. Когда к нам подходит папенька, мы собираем все свои силы, чтобы наши слезы не ранили сердце нашего единственного, нашего бесценного сокровища. Он видит, как мы стараемся, и вместо порицания за наше мрачное настроение взглядом благодарит нас за чуткость и тем вознаграждает наши старания. Ах, как сладко в горькую минуту ощущать любовь тех, кто рядом с тобой! Это бальзам, который, смешиваясь в чаше с горькой печалью, смягчает ее суровость и ослабляет ее яд. Ни одно человеческое существо не может быть долго несчастным, когда его может радовать понимание со стороны хотя бы одной родной души. Даже если в этом ему отказано, христианин знает, что есть ухо, которое отверсто для горестных вздохов каждого отчаявшегося сердца.

Но увы, Ульрика! В момент сомнений, в состоянии неуверенности, когда нам даже не дано знать, каково наше несчастье, и не знаем мы, оплакивать ли кого, молить ли о чем — даже в этом, единственном нашем утешении нам отказано, истерзанная душа, летящая в пучину по воле тысячи волн и разбитая о тысячу скал, может только взывать вместе с тонущим апостолом: «Спаси, Господи, или я погибну!» — и так кричит израненное сердце твоей