Ивановны.

Графиня Долгорукая

дочери ее Ульрике

Москва, 10 сент.

Мое дорогое дитя, милосердны Небеса, услышавшие твои молитвы, — Бородинское сражение состоялось, оно выиграно, и твой муж в безопасности, хотя не без ранения, пуля повредила ему правую руку. Твой брат невредим, но наш друг, храбрый князь Багратион смертельно ранен. Мне горько говорить, что среди пострадавших есть еще один более дорогой нам человек.

Фредерик, барон Молдовани, возлюбленный нашей дорогой Ивановны, искренне всеми нами любимый, утром того дня был жестоко ранен. Есть свидетели, которые видели, как он с жаром атаковал неприятеля, несмотря на то что весь был залит кровью, истекающей из раны на шее. Затем, в пылу сражения, товарищи потеряли его из виду, и им не известно, какова его судьба. Возможно, он попал в плен. Но, зная его характер и его положение, — поверить в это трудно. Из всего того, что я смогла узнать, ясно одно — его раны были ужасны в тот момент, когда он так стремительно бросился на врага, будто отдавая последнюю искру жизни во имя своей страны.

Наша дорогая Ивановна потрясена этим страшным известием и все-таки силится не терять надежду, чего я не смею поощрять, ибо уверена, что надежда будет истязать ее больше, чем весть о самом худшем. В эту минуту твой отец обнимает ее и растирает ей виски. Слава Богу, она заплакала. Хотя и страшусь мук, которые повлечет за собой это смешение надежды и страха, я все же не отваживаюсь накинуть покров безысходности на грудь моего дитяти в такой час.

Моя дорогая Ульрика, береги себя, ты мать, и у тебя много обязанностей. В такие времена, как эти, призваны оказать себя сила нашего духа и та высшая сила, что ниспослана нам судьбой.

Мне нечего больше добавить — я с трудом держу в руках перо. Как только увижу, что мое дитя способно собраться с силами, я заставлю ее написать тебе; это принесет облегчение ей, да и твое сердце утешится, когда ты почувствуешь, что она уже может говорить о своей беде. Она такая милая, такая добрая и к тому же такая разумная и благочестивая девочка, что, я знаю, ради меня она постарается взять себя в руки. И верю, Господь всемогущий наставит ее на праведный путь.

Ах, дочь моя! Каким бы ни было твое будущее, пусть никогда не придется тебе стать свидетелем страданий такого дитя, как это, созданного для того, чтобы восхищать взор и радовать сердце каждого. Веселая, как летний ветерок, с надеждою в глазах, и жизнь, полная удовольствий, раскидывала розы на ее пути. Разговор с ней всегда пробуждал улыбку; ее пение всегда вызывало восторг. И все же большим достоинством, чем жизнерадостность, была чувствительность ее натуры, которая проявлялась в каждом ее поступке и сообщала очарование ее изысканной красоте, вызывавшей всеобщее восхищение. Но только за несколько последних недель я в полной мере оценила достоинства этой очаровательной девочки: я узнала силу ее ума и силу ее характера. Ах, как ужасно с трепетом смотреть на ту, которой мы всегда восхищались! Созерцать добродетель, выявленную в горе, к тому же в горе, которое приходит как наказание не столько Божье, сколько принесенное человеком, горе такое внезапное, такое беспредельное, так нарушающее ход всей жизни, так сбирающее и сгущающее все возможные виды страдания, что даже самые старые и умудренные опытом люди взирают на происходящее с изумлением!

Твои отец и дед, моя дорогая Ульрика, шлют тебе свое благословение и наказывают тебе помнить, что ты дочь и жена русских солдат. К Отцу твоему небесному советую тебе обращаться, любимое мое дитя, беспрестанно умоляя Его вернуть тебе, со славой и в добром здравии, твоего любимого супруга, и чтобы был он тебе тем, кем всегда был для меня твой бесценный папенька. Дальше этого не могут идти самые горячие пожелания земного счастья от самого нежного родителя. Ах, моя Ивановна! Тщетно теперь желать тебе этого!

Не забудь нашего Александра в своих молитвах. Дочь моя, при всей моей тревоге за одного ребенка, слезы благодарности Небесам наворачиваются на глаза при мысли о моем несравненном мальчике и о победе, тяжело доставшейся победе нашей страны. Сейчас мы собираемся в церковь. Я вместе с детьми его иду поблагодарить Господа.

Ульрика Долгорукая

Ивановна Ульрике

Москва, 11 сент.

Еще совсем недавно я думала, Ульрика, что никогда больше не буду писать тебе — моя мятущаяся и разбитая душа все время блуждала по полям Бородина в поисках его, и одна лишь сила родительской любви смогла отвлечь меня от мыслей о дорогих мне останках. Мне казалось, что никому уж не смогу я писать, даже сестре. Возможно, не сделала бы этого и теперь, если бы новый луч надежды не осветил тот ужасный мрак, что полностью окутывал меня.

Прибыл курьер от нашего дорогого Федеровича, теперь даже брат сообщает нам, что после самых тщательных поисков ни одного тела, похожего на тело Фредерика, среди огромного числа погибших офицеров не обнаружено. Правда, добавляет брат, многие тела были слишком искромсаны, чтобы можно было их узнать, но, кажется, он все еще думает, что Фредерик в плену, и он не стал бы меня обманывать.

И все же, увы! как ничтожна даже эта надежда! Фредерик был весь изранен — да, если он только полностью обессилел, могло случиться так, что он позволил этим негодяям схватить себя, быть может, умирающего от потери крови, — раны его не были перевязаны, страдания его не вызвали жалости, никто не прошептал ему слов утешения, не случилось рядом никого, кто приказал бы ему жить ради Ивановны.

Душа моя больна, почти смертельно. Думаю, мне легче было бы перенести потерю Фредерика, чем представлять себе, как он может быть несчастен. И все-таки, знаешь, Ульрика, он молод, силен; французы люди опытные, и наверняка, если в них есть хоть капля человечности, они должны проявить ее и по отношению к Фредерику. Разве могут они не пожалеть его, глядя на его благородное открытое лицо, его прекрасное тело, загубленное в самом расцвете юной красоты и мужской отваги? Увы! Я брежу. Не может быть у них жалости к нему, Ульрика. Его рука сокрушала их горделивые шеренги, его наметили жертвой, сам тиран руководил нападением на него. Его выделили — славная и фатальная честь!

Меня прервала самая трогательная сцена из всех, что мне доводилось видеть. Я-то думала, что не буду больше плакать, Ульрика, но слезы вольно хлынули по щекам — слезы скорби, но много мягче, чем те, что я проливала в последнее время.

Когда этим утром я начала писать, Ротопчин, губернатор Москвы, совещался с папенькой, а поскольку он всегда советуется с ним и по большей части находится по его влиянием, я не сочла это обстоятельство важным для себя. Но когда нас с матушкой пригласили войти в кабинет, я по выражению лиц обоих мужчин увидела, что нас постигло какое-то новое бедствие.

«Ульрика, — сказал папенька, нежно взявши руку своей жены, — обстоятельства заставили нашего бравого генерала отступать, пока великие потери, понесенные при Бородино, не будут возмещены. И потому Москва открыта врагу, который, и есть основание этому верить, намерен устроиться здесь на зимние квартиры. Жители Москвы будут противиться этому и не дадут ему покоя, но они не смогут эффективно сопротивляться. Город станет ареной ужасного кровопролития и, вероятно, великого разорения. Посему я желаю, чтобы вы, любовь моя, с вашим отцом и Ивановной немедленно отправились кружным путем в Санкт-Петербург».